«Четыре дооктябрьские поэмы В. Маяковского.
Их названия и содержание»

           Раннее творчество Маяковского исследовано достаточно обширно и в разных аспектах. Задача данной работы несколько скромнее: ограничен объект (четыре дооктябрьские поэмы) и ракурс его рассмотрения (названия, содержание). Хотя понятие «содержания» можно трактовать довольно широко; содержание не ограничивается линейно-поступательным сюжетом, который, кстати, выкристаллизовать из поэм Маяковского не так уж легко.

          Самой «эпической», многосторонней, объективной и «многоголосной», на мой взгляд, является поэма «Война и мир» (работа над ней шла осенью 1915 года). Свидетельством эпичности этой поэмы служит, в первую очередь, явно ЗНАЧАЩЕЕ название (у Маяковского нет незначащих названий, он к этому предельно внимателен, как указано в статье И. Правдиной  «Я сегодня буду играть на флейте»). Неслучайно поэма называется не «Очерк о Первой мировой войне» и не как-нибудь по-другому, более конкретно-локально, а содержит глобальную философскую оппозицию, восходящую к основополагающей дихотомии «жизнь – смерть»: «мир – война». Такая глобальность постановки вопроса – уже знак, «заявка» автора на масштаб проблематики; к тому же, любой образованный человек при словах «Война и мир» моментально вспоминает два огромных тома эпопеи Льва Николаевича Толстого. Это ещё одна – уже ассоциативная – «заявка» на эпическую глобальность. Л.Н. Толстой упоминается и в самой поэме:

Выволакивайте забившихся под Евангелие Толстых!

За ногу худую!

По камню бородой!

и в одном из ранних, примерно того же времени (чуть раньше, 1914), стихотворений:

Часы нависали, как грубая брань,

За пятым навис шестой.

А с неба смотрела какая-то дрянь

Величественно, как Лев Толстой.

          Более того, такое «вечное» противостояние, абстрактное и ничем не конкретизированное в названии, выводит поэму на уровень общефилософский от хроникально-описательного, наблюдаемого в первых главах поэмы.

          То, что будет сказано далее, относится не только к «Войне и миру», но и к другим ранним поэмам (да и вообще к творческому методу Маяковского), но здесь такая специфика языка наиболее оправдана и прямо служит созданию эпичности и глобальности, целостности системы образов.

          Самая характерная черта Маяковского, особенно раннего Маяковского, что мы можем наблюдать на примере поэмы «Война и мир» - стремление к ТОТАЛЬНОМУ СИНТЕЗИРОВАНИЮ всех используемых средств. Это синтезирование способствует созданию многоуровневого ассоциативного поля, о котором говорит Ю. Минералов («О поэтической речи Маяковского»): «…В итоге наших преобразований синтаксис, близкий к синтаксису устной речи… сменился обычным синтаксисом письменного типа. Смысл сделался линейным, однонаправленным. Он лишился характерных для устной речи возвратов, параллелей, ассоциаций… переплетённых во внешне «бессвязном» пассаже Маяковского весьма плотно». Маяковский уходит от логической последовательности дискретных слов к созданию КОМПЛЕКСНЫХ МЫСЛЕОБРАЗОВ; зачастую впечатление от какой-либо строфы иррационально и не поддаётся лексико-семантическому анализу. Такое свойство приводит к парадоксальной ситуации: можно говорить о «гармоническом» языке Маяковского, о семантических «аккордах» - засчёт целостного восприятия смыслы постигаются не ЛИНЕЙНО, а как бы В ОДНОВРЕМЕННОСТИ, в комплексном «созвучии»; тогда как сама природа поэзии по сути своей ЛИНЕАРНА, она развёртывается во времени и всегда имеет свой однолинейный рельеф (хотя, конечно, следует учитывать «зонную природу» смысла, некое «гравитационное поле», образовывающееся между словами в процессе их организации в единую систему, обладающую, в свою очередь, неоднозначным смыслом на макроуровне). Но всё же гармоническое созвучие и обертоны одного звука суть разные понятия. У Маяковского мы можем наблюдать первое. Слова в его «созвучиях» существуют ОТНОСИТЕЛЬНО ДРУГ ДРУГА, в функциональной связи, а не сами по себе; это не самостоятельные частицы (или кванты), соединённые полем, - а цельное поле.

          Такие подсознательно воспринимаемые конструкции как ПРИНЦИП выстраивания образа дают повод провести напрашивающуюся аналогию с творчеством Велемира Хлебникова: аналогия весьма оправданная и стилистически, и биографически; но Маяковский не отходил так далеко от СЕМАНТИЧЕСКОЙ стороны слова, не абсолютизировал фонетическую структуру, хотя несомненно отводил ей одну из ведущих ролей. Образ у Маяковского, как правило, не ассоциативно-слуховой, а ассоциативно-смысловой, хотя звукопись – один из излюбленных его приёмов:

Жду,

Обрызганный громом городского прибоя…

Земля,

встань

тыщами

в ризы зарев разодетых Лазарей…

          Но звукопись служит не созданию абстрактного состояния, а лишь обогащению, раскрашиванию, «гармонизации» лексической смысловой конструкции. Этой же «гармонизации» смысла служат комплексные средства выразительности, пограничные с другими видами искусства: применительно к Маяковскому вполне употребимы понятия «музыка слова», «живопись слова», «рельеф слова», у него могут быть реализованы в словах даже «обонятельный» и «осязательный» эффекты. Допустим, в 1 главе «Войны и мира» прямо в тексте выписаны мелодии, необходимые в том или ином месте для «гармонизации» мысли. Обрывки церковных песнопений «Со святыми упокой» и «Упокой Господи душу усопшаго раба твоего» участвуют в тексте как некий «закадровый комментарий», а имитация барабанного боя вплетена даже в структуру рифмовки:

Вздрогнула от крика грудь дивизий.

Вперёд!

Пена у рта.

Разящий Георгий у знамён в девизе,

барабаны:

Тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та

Тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та

          О «живописной» стороне поэзии Маяковского пишет В. Перцов в двухтомнике «Маяковский»: «…Можно сказать, что первые опыты Маяковского в искусстве слова ещё отдают свежей масляной краской… Поэт как бы ищет в слове соответствий тому живописному языку, на котором он впервые попробовал заговорить в искусстве». Визуальная обрисовка и «объём», некая «пространственная форма» предмета у Маяковского предельно точны, хотя и не детальны. В этом плане поэзия Маяковского сравнима с прозой Булгакова: лаконичные, скупые, но необычайно меткие характеристики, не подробно описывающие предмет, а схватывающие лишь самое главное, самую суть его – свойственны обоим авторам. Работа в «Окнах РОСТА», очевидно, содействовала огранке броскости и лаконичности выражений Маяковского, а также не противоречила его синтетическому, «пограничному» между сферами искусства мышлению.

          Такое стремление к синтезированию в поэзии «всех искусств» выводит на первый план ТЕАТРАЛЬНОСТЬ как свойство творчества Маяковского. Об этом говорит и одно из основных его качеств: ДЕКЛАМАЦИОННОСТЬ; поэзия Маяковского рассчитана не на читателя, а скорее на слушателя, и тем самым предполагает включение в диалог «автор – читатель» третьего лица – чтеца, актёра-декламатора. Таким образом, стихи здесь живут не на бумаге, а на сцене, в ЗВУКОВОМ воплощении, включающем, помимо текста, - интонацию, жестикуляцию, акцентную ритмику, окраску голоса и самое важное – энергетику актёра. Читаемое вслух стихотворение Маяковского – своеобразный «моноспектакль», и «моно» здесь заключено не в лирической сосредоточенности на субъекте, а во взгляде на многоголосную, многообразную, полифоническую действительность «от первого лица». В этом, кстати, тоже есть сходство с Булгаковым: политические процессы, описываемые со стороны не «всевидящего» историка, а простого гражданина, до которого события доходят в виде «слухов» или «знамений» - можно наблюдать и в «Войне и мире» Маяковского, и в «Белой гвардии» Булгакова.

          В «Войне и мире» нет, собственно, лирического героя, скорее герой «коллективный» - в этом его специфика: акцент не на отличительных чертах конкретного персонажа, от лица которого идёт речь, а, наоборот, на общечеловеческих, типологических, и вышеупомянутый «простой гражданин» - не уникальная личность со своим детально рассматриваемым характером, а ТИПИЧНАЯ ЕДИНИЦА некой однородной массы. Это тоже работает на увеличение масштаба рисуемой картины; герой в «Войне и мире» - своеобразная «расширенная» личность, по типу хора в древнегреческой трагедии, выражающего коллективное мнение, но говорящего от первого лица единственного числа. Это большое «Я» - характерное свидетельство тотальной гиперболизации в творчестве Маяковского, о чём пишет В. Альфонсов в статье «Эй, вы! Небо!..».

          Гиперболичности образов соответствует обобщённость, «макроуровень» ассоциативного поля – засчёт сквозного, непрерывного присутствия системы ХРИСТИАНСКИХ ОБРАЗОВ (образный словарь христианской религии – самый общий и «всепроникающий» символический ряд, неискоренимый в сознании любого человека Нового времени, даже атеиста). Так в «Войне и мире» образуется «вторичный сюжет», некая макро-структура ВЕЧНОЙ проблематики, проступающая сквозь всю конкретику исторически-описательных деталей, движущаяся на втором плане, но по смыслу подчиняющая себе первый – подобно гигантской тени всадника без головы, проходящей по небу. Этой поэме свойственна притчевость (засчёт разветвлённости аллегорий) и  апокалиптичность.

          Можно проследить развитие «макро-сюжета» по главам:

1.       наличествующая, статическая ситуация («Вавилоны», «содом»), накапливающая внутреннюю энергию саморазрушения;

2.       тревога,  слухи, предчувствия – «Началось» (некая «увертюра» к последующему действу);

3.       Апокалипсис – аналогия с гигантским театром, насилие и смерть как чудовищное развлечение; разрушение, растление; недаром в качестве знаковой фигуры здесь выводится Нерон – символ КРИЗИСНОЙ, ЗАКАТНОЙ эпохи и высочайшей степени произвола;

4.       Искупительная жертва – принятие на себя всех грехов и страданий человечества; фактически – распятие;

5.       Воскресение – прощение и покаяние, как бы в «Судный День».

«Война и мир» - грандиозная симфония с просветлённым, мажорным финалом, дающим мощный катарсический импульс – именно КАТАРСИЧЕСКИЙ! Не надеждой на светлое будущее, заведомо невозможное (воскресение мёртвых – вечная утопия!), не забвением прошлого, не безосновательным оптимизмом, а трагическим КАТАРСИСОМ объясняется светлый финал «Войны и мира». Пятая глава поэмы потрясающе КИНЕМАТОГРАФИЧНА – словно «обратная» хроника войны; всё, что происходило, происходит в точности так же, но «лента» пущена в обратную сторону:

«Клянитесь,

больше никого не скосите!»

Это встают из могильных курганов,

мясом обрастают хороненные кости.

Было ль,

чтоб срезанные ноги

искали б

хозяев,

оборванные головы звали по имени?

Вот

на череп обрубку

вспрыгнул скальп,

ноги подбежали,

живые под ним они…

          Почти на полвека раньше зарождения международного политического лозунга «За мир!» Маяковский выдвигает и утверждает в мощном апофеозе АНТИМИЛИТАРИСТСКУЮ идею, идею «последней войны». Первая мировая война поразила не множественностью участников (общеевропейские конфликты, даже с привлечением стран «третьего мира», к тому времени уже не раз происходили) и не бессмысленностью («За что воюем?») – бессмысленных войн в истории человечества не счесть. Она поразила изобретением и применением оружия массового поражения, когда человек почувствовал себя беспомощной песчинкой в бушующем хаосе времени; множество солдат, умиравших от веселящего газа даже БЕЗ ВСТУПЛЕНИЯ В БОЙ – было потрясением для человеческого сознания. Личные качества – храбрость, выучка, дисциплина – потеряли всякое значение, потеряла какое бы то ни было значение вообще ЛИЧНОСТЬ, до нуля обесценилась человеческая жизнь. Если в «Преступлении и наказании» (диалог Раскольникова и Мармеладова) ещё ставился вопрос, соизмеримы ли «человеческая жизнь» и «цифра статистики» - теперь был дан уже вполне однозначный ответ: человек – ничто, живут и гибнут «массы» (об обезличивании людей в «серую массу» писал и Куприн в «Поединке»). Вместе с появлением массового оружия прозвучало не менее страшное ницшеанское «Бог умер». По отдельности и обезличивание «массы», и безверие – в истории возникали, но, соединившись, они составили «критическую массу» и породили страшную реакцию в массовом сознании – распад и аннигиляцию всяких – идеологических, религиозных, морально-этических, эстетических – устоев. Атеизм, утверждавший изначальное отсутствие бога, зарождался ещё в эпоху Возрождения и в XVII веке – веке Просвещения; но тогда он был соединён с идеей силы и саморазвития человеческого духа. Теперь, в слиянии с неоспоримостью ничтожества и беспомощности человека перед силами разрушения, безверие породило мысль об «умершем боге» - он был, но теперь его нет, и царит хаос. Это фактически идея «конца света», АПОКАЛИПТИЧЕСКАЯ идея; именно этот переворот сознания, как бы «узревшего воочию» воплощение Апокалипсиса, породил огромное направление в искусстве начала ХХ века – ЭКСПРЕССИОНИЗМ. Маяковскому во многом свойственны характерные черты экспрессионизма: поэтика крайних состояний (уже упомянутая гиперболизация, доведение образа или эмоции «до предела»), апокалиптическая идея, яркость, некоторая эпатажность образов (неожиданные сравнения, необычные характеристики и ситуации и т.д.), настойчивая, очень часто проводимая идея суицида (в поэмах Маяковского, как и в стихах раннего периода, очень много предсказаний собственного самоубийства, совершаемого разными способами: очень яркий пример – Пролог из «Флейты-позвоночника»; вряд ли стоит связывать это с реальным биографическим фактом – слишком далеко по времени он отстоит от ранних поэм). Весь экспрессионистский «словарь» выразительных средств нашёл воплощение в раннем творчестве Маяковского; однако для революционно-протестного мышления поэта принципиально неприемлем один из главных устоев экспрессионизма – идея беспомощности, сломленности, обречённости и безысходного одиночества человека в кровавом и непредсказуемом хаосе движений «масс» и бездушных «машин». Собственно, вся поэма «Человек» - даже по своему названию – страстный, но в чём-то безоглядно-отчаянный протест против такой идеи. Действительность не даёт возможности так оптимистично оценивать человеческие силы. Поэтому появляется, наряду с любованием величием человека, некий «Повелитель Всего», у которого даже «бог – его проворный повар». Опять напрашивается аналогия: кто же этот «Повелитель Всего», как не библейский Золотой Телец? Такая аналогия вскрывает всю «вывернутость наизнанку», чудовищность ситуации: бог – «проворный повар», раб золотого идола; за этим образом кроется устрашающая идея: духовность служит прибыли; отдельные структуры внутри человечества подводят идейно-этическую платформу под свою выгоду. Люди держат бога в услужении у Золотого Тельца… Это отчаяние приводит к строкам, парадоксальным для революционера Маяковского:

                                Встрясывают революции царств тельца.

Меняет погонщиков человечий табун.

                   Но тебя, некоронованного сердец владельца,

                                Ни один не трогает бунт.

Далее разворачивается грандиозный обряд служения Золотому Тельцу, настоящая религиозная служба, - даже местоимения, заменяющие имя «Повелителя Всего», пишутся с большой буквы, как в религиозных текстах – местоимения, заменяющие «бога» или «Христа»:

                Это идут,

                идут горожане

                выкупаться в Его обилии.

Идея поклонения Золотому Тельцу распространена в начале ХХ века и в литературе этой эпохи встречается нередко: например, у Бунина («Господин из Сан-Франциско»), у Булгакова («Бег»); начало ХХ века «переболело» «золотой лихорадкой», и она наложила свой отпечаток на сознание людей. Недаром Маяковский в «Облаке в штанах» упоминает Джека Лондона, чьи рассказы в основном посвящены судьбам золотоискателей Клондайка:

                Помните?

                Вы говорили:

                «Джек Лондон,

                деньги,

                любовь,

                страсть», -

                а я одно видел:

                вы – Джиоконда,

которую надо украсть!

У Булгакова и у Маяковского даны близкие по смыслу картины «идолопоклонства». Для сравнения – у Булгакова:

…И вдруг тревожно в мире!

И вот они уже идут! Идут! Их тысячи, потом миллионы! Их головы запаяны в стальные шлемы! Они идут! Потом они бегут! Потом они бросаются с воем грудью на колючую проволоку! Почему они кинулись? Потому что где-то оскорбили божественный доллар! Но вот в мире тихо, и всюду, во всех городах, ликующе кричат трубы! Он отомщён! Они кричат в честь доллара!

У Маяковского:

                                Гибнут кругом.

                                Но, как в небо бурав,

                                в честь

                                твоего – сиятельный – сана:

                                Бр-р-а-во!

                                Эвива!

                                Банзай!

                                Ура!

                                Гох!

                                Гип-гип!

                                Вив!

                                Осанна! …

Образно-идейная аналогия с Булгаковым напрашивается и при чтении главы «Маяковский в небе» - сразу вспоминается сон Алексея Турбина из «Белой гвардии». Оба повествования выдержаны в несколько шутливом, сказочно-ироническом, но добродушном тоне. Можно найти множество общего и в деталях, но это уже задача специального исследования «Маяковский и Булгаков»…

В отличие от «Войны и мира», «Человек»  несёт не апокалиптическую, а скорее ЕВАНГЕЛИСТСКУЮ идею – вторичный сюжет выстраивается как Евангелие, как жизнеописание, «житие пророка». Вторичный сюжет здесь не завуалирован, а, напротив, тщательно и даже нарочито выставлен напоказ, о чём свидетельствуют даже названия глав: «Рождество Маяковского», «Страсти Маяковского», «Вознесение Маяковского» и т.д., не говоря уже о множестве деталей в самом тексте (хотя бы прямое указание на «евангельскую» тему во вступлении: «Дней любви моей тысячелистое Евангелие целую»). Но здесь подчёркнута человеческая суть героя, поэтому и её естественная составляющая – смертность. Вся поэма как бы выходит из одной точки и в неё же «сжимается» в финале: она «окольцована» цитатами из заупокойной службы и разворачивается между «Ныне отпущаеши» и «Со святыми упокой». Это трагический круг, очерченный временем для человека и самим человеком – для своего сознания; о смерти – своей будущей или чужих прошедших – человек думает очень часто, если не непрерывно. Смерть окружает нас всюду – от дохлой мухи на окне до собственных похорон и Апокалипсиса. Смерть – сквозная тема почти всякой поэзии; и у Маяковского, в школьных программах рассматриваемого в качестве «оптимистичного революционера», она служит тематическим стержнем – особенно в ранних поэмах.

Эстетика зла и болезненности («бледные», «вздыхающие», «страдающие» и «отверженные» герои – заштампованные в массовом сознании типажи романтизма) перекликается в какой-то своей основе с христианскими ценностями: немощь, страдание плоти – но величие духа. В «Облаке в штанах» Маяковский даёт принципиально ПРОТЕСТНЫЙ против этого штампа образ:

Мир огромив мощью голоса,

Иду – красивый,

Двадцатидвухлетний.

Этот образ героя перекликается с АНТИЧНЫМ идеалом здорового, красивого, почти совершенного, действующего героя. Эстетика лирического героя Маяковского имеет свой древний мифологический аналог – античный герой-гражданин, активный, сдержанный в лирических излияниях, но верный своему общественному долгу – тот самый «красивый, двадцатидвухлетний»! Его глубинный философские и эстетические корни идут из АНТИЧНОСТИ. Это вполне объяснимо – русская философия того времени и огромные области искусства были охвачены ХРИСТИАНСКОЙ тематикой, образами православной религии, «таинствами», «знамениями» и т.д. Творчество Маяковского в силу своей ПОЛЕМИЧНОСТИ вывело новую тематику, нового героя – но принципиально нового лишь по отношению к непосредственным, современным ему оппонентам, а в античном искусстве имеющего свой прототип.

Но следует сказать, что в раннем творчестве Маяковского есть две противоположные, даже взаимоисключающие тенденции:

1.                               герой ГЕДОНИСТИЧЕСКИЙ, соответствующий античной эстетике;

2.                               герой ЭКСПРЕССИОНИСТСКИЙ, соответствующий скорее эстетике готической, по типу картин Босха или Гольбейна – искажение реальных форм до «фантасмагории» в целях создания предельной, даже иногда гротескной экспрессии. Пример такого героя – во «Флейте-позвоночнике», местами в «Войне и мире» и в «Человеке», да и в «Облаке в штанах» «красивый, двадцатидвухлетний» несколько раз говорит о самоубийстве, что прямо противоречит заявленному оптимистично-жизнеутверждающему образу.

Эта противоречивость придаёт внутреннюю полярность поэтическому миру Маяковского – и вместе с тем его объёмность, неоднозначность, выходящую за узкие рамки школьного «штампа».

          Интересно, как меняются выразительные средства Маяковского в зависимости от содержания, вернее сказать – от СОСТОЯНИЯ, лежащего в основе фрагмента. «Война и мир» - пример стремления к УНИВЕРСАЛЬНОСТИ языка, к многообразию его характеристик в зависимости от выражаемого. В работе «Как делать стихи» Маяковский говорит о НЕОЖИДАННОСТИ рифмы или оборота как об основе эффективности воздействия поэтической речи; это утверждение доказывается всем его творчеством, в раннем периоде даже несколько преувеличенно (эпатаж и броскость – чего стоит только название «манифеста» футуристов – «Пощёчина общественному вкусу»! – создают зачастую «перегрузку», «нагромождение образов»: слишком много ярких сравнений, неожиданных «поворотов» - ошеломляют, даже утомляют, как слишком пёстрая толпа или громкий шум; нарушается принцип иерархичности, системности, необходимый в любом творчестве, и обилие локальных акцентов и кульминаций мешает понять, где же ГЛАВНОЕ, где ОСТОВ, «несущий хребет» столь многообразного целого. Поздний Маяковский, в противоположность раннему, почти классичен в этом отношении, все элементы приходят в соответствие и соразмерность). Но регулярно востребованная НЕОЖИДАННОСТЬ, непредсказуемость в итоге становится предсказуемой. Поскольку системность невольно появляется при множественности продуктов творчества (средства, вследствие своей ограниченности, стремятся к выстраиванию в иерархическую структуру), появляется, как это ни парадоксально, «типология неожиданностей», являющаяся сама по себе оксюмороном, но реально возникающая. При знакомстве с творчеством Маяковского, особенно ранним, возникает устойчивое ощущение «предслышания» неожиданных поворотов тем и образов – сама неожиданность уже ожидаема. В «Облаке в штанах» и «Флейте-позвоночнике» тип речи определяется не содержательной стороной, а скорее общестилистической: Маяковский такой, и такой – везде, независимо от того, О ЧЁМ он говорит. «Война и мир» исключительна в этом плане; в ней эпичность, принципиальная ОБЪЕКТИВНОСТЬ подчёркнута универсальностью языка, то есть способностью его изменять формально-стилистические качества в зависимости от смысла. Смысл «гармонизуется» языковыми средствами; особенно показательна в этом плане пятая, последняя глава поэмы – картина воскресения и примирения всех враждующих и убиенных.

          По сравнению с ритмикой и лексикой (и звукописью) предыдущей главы (об «искупительной жертве»),  ритмика и фонетика 5 главы «разглажены», «умиротворены» - «словесная стихия» успокаивается, как успокоилось здесь всё; можно сказать словами Маяковского:

                                …вчера бушевавшие

                                моря,

                                мурлыча,

                                легли у ног…

          От конкретики «обратной съёмки» Первой мировой войны («…приподымается Галиция…») Маяковский приходит к обобщающим СИМВОЛАМ, начиная с гиперболической картины «поклонения волхвов» - «дары» новорождённому миру от всех враждовавших стран. Далее речь пойдёт уже не об убитых в 1914 – 1916 годах, а обо ВСЕХ убиенных во ВСЕХ человеческих войнах, ибо завершена «последняя война». Все средства направлены на создание чувства всеобъемлющей радости и умиления, эта глава способна именно «растрогать до слёз» - как неожиданно это для традиционного образа «Маяковского-бунтаря»! Не только выровненность, «закруглённость углов» в ритмике, не только фонетическая просветлённость засчёт преобладания плавных, «нежных» звукосочетаний – но сама образная система работает на создание светлого умиления и радости, как при виде новорождённого, как при наступлении мирной тишины, за которой не последует нового удара; здесь важно и ВОЗРОЖДЕНИЕ всего уничтоженного и разрушенного – и, следовательно, исключение из радости окончания войны чувства скорби и невозвратимости. Такая, пусть утопическая, «обратимость», «поправимость» содеянного – несбыточная мечта человечества, дар, не подаренный ему природой. Это нежное, «материнское», прекрасное чувство создаётся засчёт образов «миниатюрных», хрупких и беззащитных, - это «символы мира»:

                   День раскрылся такой,

                                что сказки Андерсена

                                щенками ползали у него в ногах.

                                Сегодня

                                у капельной девочки

                                на ногте мизинца

                                солнца больше,

                                чем раньше на всём земном шаре.

          Уже сами эти образы, почти осязательные, вызывают у читателя ощущение ласкового, светлого, тёплого умиротворения; далее Маяковский развивает это чувство до светлого торжественного апофеоза – через, опять же, христианскую символику:

                                …там

                                под деревом

                                видели

                                с Каином

                                играющего в шашки Христа.

          В этом апофеозе снят весь «налёт» футуристской эпатажности, все «эффекты» и искусственные виртуозные лексические конструкции; здесь мы видим глубокую поэтическую ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ, на которой, как судно на воздушной подушке, существует и движется всё творчество Маяковского.

          Антимилитаристская идея будет звучать и позже –

                   …чтобы в мире

                                без Россий, без Латвий

                                жить единым человечьим общежитьем…

          Маяковский противоречил своему творчеству, называя себя «поэтом революции». Значение Маяковского не ограничивается Октябрьской революцией или эпохой Советской власти, Маяковский не только агитатор своего времени, иначе сейчас его поэзия была бы лишь историческим явлением. Но его творчество обладает главным свойством поэзии и искусства вообще – способностью к ОБОБЩЕНИЮ, способностью не терять актуальности в любую эпоху и нести в себе ГУМАНИСТИЧЕСКУЮ идею, одухотворяющую любые лозунги и делающую их вечными. Великое значение Маяковского не в его «бунтарстве», не в его «жёлтой кофте» и не в его трагической любви – это всё «сопутствующие» мелочи, не могущие затмить главного: мощного ГУМАНИСТИЧЕСКОГО заряда, импульса ЛЮБВИ К МИРУ и к людям, который и заключает в себе всю ценность и всё бессмертие любого творчества, без чего нет смысла ни в формальных поисках, ни в технических изысках, ни в каких внешних новаторствах.