СовРусЛитЯз

Объявление

Заипали уже мои форумы находить :3 Вычислю всех по айпи и поставлю оценку на 0,3 балла ниже. С уважением, ваша Елена Л. PS а я на 0,5 ниже. С уважением, ваш философ Зимин.

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » СовРусЛитЯз » Литовцы, боитесь СРЯ? Азазазазаза » 13. Творчество предшественников русского символизма: Вл. Соловьев, К.


13. Творчество предшественников русского символизма: Вл. Соловьев, К.

Сообщений 1 страница 3 из 3

1

СЛУЧЕВСКИЙ, КОНСТАНТИН КОНСТАНТИНОВИЧ (1837–1904), русский поэт и прозаик. Родился 26 июля (7 августа) 1837 в С.-Петербурге, сын сенатора. В 1855 окончил кадетский корпус, служил в гвардейском Семеновском полку, в 1859 поступил в Академию Генерального штаба. Первые стихи, помеченные инициалами «К.С.», и переводы из В.Гюго, О.Барбье и Дж.Г.Байрона напечатаны в журнале «Общезанимательный вестник» в 1857, ряд стихотворений опубликовал журнал «Иллюстрация». Молодое дарование высоко оценил Аполлон Григорьев, при содействии И.С.Тургенева в 1860 появились публикации в «Современнике» и «Отечественных записках». Григорьев в «Сыне отечества» (1860, № 6) не замедлил поставить Случевского рядом с М.Лермонтовым и выше А.Фета, Я.Полонского, В.Майкова и Ф.Тютчева, поместив его тем самым в определенный литературный ряд. Сопоставления были по-григорьевски проницательные, но похвалы незаслуженные, и этим умело воспользовались авторы крайне левого сатирического еженедельника «Искра», поэты-пародисты Д.Минаев и Н.Ломан, осмеявшие «кладбищенский» пафос новоявленного гения (в его стихотворениях Я видел свое погребенье и На кладбище) и его эгоцентризм; к ним присоединился Н.Добролюбов, назвавший его «гением общих мест» и тоже опубликовавший убийственную пародию Мои желанья. Смертельно оскорбленный Случевский прекратил печататься, оставил военную службу и отправился за границу.

Учился в Париже, Берлине и Гейдельберге, где в 1865 получил степень доктора философии. Вернувшись в Россию, первым делом отплатил своим гонителям-демократам, опубликовав в 1866–1867 три брошюры, язвительно обличавшие Н.Чернышевского и Д.Писарева, под общим заглавием Явления русской жизни под критикою эстетики. Это создало ему новую, одиозную репутацию, которая мешала продвижению на литературном поприще, но помогла сделать карьеру в министерстве внутренних дел и департаменте государственных имуществ. В 1891–1902 Случевский – главный редактор «Правительственного вестника», в конце жизни тайный советник, гофмейстер, член совета Главного управления по делам печати.

С 1871 Случевский заново возвращается в литературу как поэт (под инициалами И.Н.С. или под псевдонимом П.Телепнев – в журнале «Всемирная иллюстрация», затем, уже за полной подписью, в благотворительных сборниках, журнале «Русский вестник» и газете «Новое время») и как прозаик (сперва как «Серафим Неженатый» с романом От поцелуя к поцелую, 1872, затем под собственным именем со сборниками повестей и рассказов Виртуозы, 1882, Застрельщики, 1883, Тридцать три рассказа, 1887, Исторические картинки, 1894). Характерен его роман Профессор бессмертия (1892), перемежающий в манере Русских ночей В.Ф.Одоевского беллетристику с рассуждениями на религиозно-философские темы.

Массив стихотворных сочинений открывает поэма-сказка В снегах (1878), напечатанная в приложении к новогоднему номеру «Нового времени»; за ней следуют Стихотворения (1880); по мере накопления лирики (соединяемой в циклы), поэм, мистерий и баллад в 1881–1890 выходят 2-я, 3-я и 4-я книжки поэтического собрания. Оно составляет первые три тома Сочинений К.К.Случевского в шести томах (1898). Поэт и беллетрист был также драматургом (пьесы Город упраздняется, 1881, совм. с В.А.Крыловым; и Поверженный Пушкин, 1899) и очеркистом-этнографом (книги По северу России, тт. 1–3, 1886–1888, и По северо-западу России, 1897). Широкий жанрово-тематический диапазон творчества Случевского был следствием разбросанности интересов (наставник и доброжелатель Случевского Тургенев шутливо именовал его «поэтом-живописцем-историком-философом-экономистом-публицистом»). Над всем этим многообразием царил универсальный, «бытийный» цинический пессимизм, полномочным выразителем которого являлся заглавный персонаж знаменательного стихотворного цикла Случевского – Мефистофель.

Постоянный сюжет Случевского – изобличение всеобщей вольной и невольной лжи, лицемерия, лицедейства, обмана творца, издевающегося над своим творением. За отсутствием Бога этим творцом оказывается, как в поэме Элоа (1883), романтизированный и несколько оперный Сатана. Пессимизм с декадентским оттенком был вполне подстать эпохе «малых дел», и к началу 1890-х годов у Случевского появляются восторженные поклонники и подражатели среди поэтической молодежи (А.Коринфский, К.Льдов и др.), готовые признать его не только мэтром, но и «королем поэтов». Им адресован последний стихотворный сборник Случевского Песни из Уголка (1902), апофеоз «сумеречной» безнадежности («основы правды зыбки», но зато «в бессильи все равны»; и характерное признание: «я никого не ненавидел, / Но презирал – почти всегда»), который, однако, поэт склонен выдавать за парадоксальный оптимизм.
Философ, поэт и замечательный литературный критик В.Соловьев назвал Случевского «невоспитанным талантом» и посетовал на «недостаточно критическое отношение автора к своему вдохновению». Того же свойства был и вердикт В.Брюсова в статье Поэт противоречий в книге Далекие и близкие (1912), хотя именно в творчестве Брюсова – и в стихах, и в прозе – явственно сказалось и художественное, и мировоззренческое влияние К.Случевского, одного из тех, кто трансформировал романтическое начало русской лирики «золотого века» и донес его до лирики «века серебряного».

Умер Случевский в С.-Петербурге 25 сентября (8 октября) 1904.

2

Главные вехи жизни и творчества В.С. Соловьева. Его основные идеи

1) Введение

Для того, чтобы понять его философские построения Вл. Соловьева, нам необходимо обратиться к изучению личности Соловьева, к его так сказать, внутренней биографии. В данной курсовой работе мы будем говорить о нескольких периодах в жизни Соловьева; его биограф кн. Е. Трубецкой насчитывает три периода в жизни Соловьева (1-й-подготовительный, 2-й-утопический, 3-й связан с крушением идеи теократии) .

Это различение разных периодов в жизни Вл. Соловьева очень важно, так как в разные периоды его суждения по целому ряду вопросов оказываются разными.

При исследовании творчества Вл. Соловьева мы должны быть очень осторожными в своих характеристиках его учения, -то есть не связывать воедино идеи Соловьева из разных периодов, не различая того, к какому периоду они относятся. Правда, наиболее существенные изменения во взглядах Соловьева произошли лишь в области историософии и оценок церковной действительности: так, в первый период Соловьев был очень близок к славянофилам, во второй он резко и остро порвал с ними.

Однако, отходя от славянофилов в оценке церковной жизни, Соловьев испытал сильное влияние Тютчева в историософских взглядах, что и определило коренное изменение в идеях Соловьева относительно католичества.

Здесь можно установить некоторую непрерывность в развитии взглядов Соловьева: внешние оценки действительно изменились, но в основных идеях шла непрерывная переработка их, т. е. подлинная эволюция, а не резкая перемена.

«Поразительна последовательность духовного развития Соловьева, однотемность его философии»,-пишет исследователь его творчества Мочульский. Философское творчество Соловьева вообще росло не из одного, а из нескольких корней, но вместе с тем его уму с чрезвычайной силой преподносилась всегда задача органического синтеза. Способность к философским конструкциям была присуща Соловьеву в очень высокой степени, чему чрезвычайно способствовал его вкус к схемам. Надо прибавить к этому и огромный литературный дар: Соловьев писал всегда с поразительной ясностью, четкостью и выразительностью. Ему была чужда всякая расплывчатость, - и в этом своем свойстве Соловьев чрезвычайно близок к французскому философскому стилю. Можно сказать, что в самой манере мыслить у Соловьева была склонность к рационализму, к логическим конструкциям, к диалектическому связыванию разнородных идей. Все это создавало внешние особенности творчества Соловьева, нередко делало его пленником самой манеры мыслить и писать, - но, конечно, у него были исходные и определяющие идеи, в которых и надо искать ключ к его философии. Единство надо искать именно в этих исходных идеях, в их изначальной внутренней связи.

2) Вехи жизни и творчества В.С. Соловьева

Владимир Сергеевич Соловьев (1853-1900) родился в семье знаменитого историка, профессора Московского Университета С. М. Соловьева. По отцу В. С. Соловьев принадлежал к духовному званию (его дед был священником в Москве), по матери происходил из старинного украинского рода. Семья Соловьевых была многочисленна - в ней было девять детей. Семья жила дружной жизнью, но в ней царила «суровая и набожная атмосфера»,-и в ней будущий философ долго оставался погруженным в детские мечты и грезы.

«Странным ребенком был я тогда, Странные сны я видал» -писал впоследствии о себе Вл. Соловьев. Эти «странные сны» никогда не теряли власти над его душой, в духовном складе Вл. Соловьева «царство мистических грез», действительно, всегда занимало не малое место. Во всяком случае, сам Соловьев относит первое видение «Софии» - уже к девятому году жизни.

11-ти лет Вл. Соловьев поступает в гимназию, которую он окончил 18-ти лет. Гимназические годы Соловьева имели решающее значение в формировании его личности: за это время он от детской религиозности перешел к атеизму, очень страстному и бурному. Уже в 13 лет у него начался период сомнений; по словам самого Соловьева, он «в возрасте от 14 до 18 лет прошел через различные фазы теоретического отрицания»: «совестно вспомнить даже, - писал ян через несколько лет, - какие глупые кощунства я тогда говорил и делал» .

Близкий друг (с юности) В. С. Соловьева, известный философ Л. М. Лопатин пишет о нем: «была пора в его жизни, начиная с 15 лет, когда он был совершенным материалистом... Я никогда потом не встречал материалиста, столь страстно убежденного. Это был типический нигилист 60-х годов».

Но в эти юные годы начинается и отрезвление и возвращение к вере. По свидетельству того же Лопатина, в 16 лет Соловьев знакомится со Спинозой, который стал «первой философской любовью» В. Соловьева и имел, несомненно, глубокое влияние на него именно своей религиозной стороной, о чем так хорошо свидетельствует сам Соловьев в статье о Спинозе (т. IX). Справедливо также и то, что от Спинозы Соловьев взял не только живое чувство реальности Бога, но и яркое «переживание духовного всеединства мира», от Спинозы же идет и гносеологическая трихотомия у Соловьева (три вида познания - эмпирическое, рациональное и мистическое).

Духовный перелом, раз начавшись, стал развиваться очень быстро и решительно. Он приходится как раз на студенческие годы Соловьева (1869-1874), из которых первые три года Соловьев провел на естественном факультете, который бросил, не окончив. Перейдя на историко-филологический факультет, Соловьев в течение одного года подготовляется к государственному экзамену, каковой и сдает в 1873 г. Следующий учебный год (с осени 1873 г. по лето 1874) Соловьев проводит в Московской Духовной Академии. В течение этих пяти лет Соловьев очень много занимается философией, а также специальным изучением религиозно-философской литературы, - и в это время сложились первые основы его будущей системы. Кандидатское сочинение Соловьева в переработанном виде было напечатано в журнале «Православное Обозрение» за 1873 г. под названием «Мифологиччский процесс в древнем язычестве».

Уже к этому времени Соловьев стал страстным и пламенным последователем христианского учения (что не помешало ему испытать очень сильное влияние Шопенгауэра); у Соловьева начинают уже в это время формироваться грандиозные планы. В 1874 г. он публикует магистерскую свою диссертацию под заглавием «Кризис западной философии. Против позитивистов»; защита ее состоялась в Петербургском Университете. Молодому ученому было всего 21 год, но его солидная эрудиция, глубокая вера в свои идеи и замыслы, вдохновенная, почти пророческая речь на диспуте, - все это сразу снискало ему славу.

Любопытно, что известный историк Бестужев-Рюмин заявил после диспута: «Россию можно поздравить с гениальным человеком». Уже в начале следующего года Соловьев стал читать лекции в Московском Университете и на Высших Женских Курсах, - а летом он испросил себе командировку для научных занятий в Англию, куда и уехал летом 1875 г.

В эти годы умственные интересы Соловьева сосредоточивались не на философии в точном смысле слова, а на мистической литературе, которую он пристально изучал и раньше, а в Лондоне всецело отдался ее изучению. Но уже через несколько месяцев он неожиданно покидает Лондон и едет в Египет. Официальным поводом для этой поездки, остающейся и ныне достаточно загадочной, была необходимость изучить некоторые материалы в Египте. Конечно, это так же мало правдоподобно, как и сообщение Соловьева одному приятелю, что на спиритическом сеансе (Соловьев в эти годы очень интересовался спиритизмом) духи сообщили ему о существовании в Египте тайного Каббалистического Общества (в Лондоне Соловьев, между прочим, усиленно занимался изучением Каббалы).

Сам Соловьев в известном стихотворении «Три свидания» объясняет свою внезапную поездку в Египет «таинственным зовом Софии». Так или иначе, Соловьев в разгаре занятий в Британском Музее неожиданно бросает Лондон, едет в Каир на «таинственное свидание» (которое, судя по рассказу Соловьева, состоялось.

Через несколько месяцев Соловьев возвращается в Европу и летом 1876 г. был уже в Москве. Осенью 1876 г. он возобновил преподавание в Университете, но весной 1877 г. он из-за раздоров в профессорской среде бросил Университет, переехал в Петербург, где получил службу в Ученом Комитете Министерства Народного Просвещения. Весной 1880 г. он с большим успехом защитил в Петербурге докторскую диссертацию «Критика отвлеченных начал», но кафедры и здесь не получил, а читал лекции, как доцент, в Университете и на Женских Курсах. Надо отметить, что еще в 1877 г. появилась в печати (незаконченная) работа Соловьева «Философские начала цельного знания».

Работа эта, представляющая первый очерк философской системы Соловьева, чрезвычайно ярко вскрывает то направление, по которому движется творческая мысль Соловьева, оставшегося, по существу, верным до конца жизни идеям, высказанным в указанной работе. Несколько позже (в начале 1878 г.) он выступил с публичными лекциями на общую тему «Чтения о Богочеловечестве», в которых мы находим уже все (почти вся) метафизические идеи Соловьева. «Чтения о Богочеловечестве» собирали многочисленную аудиторию и положили начало всему тому большому, доныне еще не сказавшему своего последнего слова религиозно-философскому движению, которое связано с именем Соловьева.

В 1881 г., после убийства Александра II (1 марта), Соловьев в публичной лекции, посвященной вопросу о критике Просвещенства, закончил свою речь осуждением революционных действий, а затем воскликнул: «царь должен простить преступников». Этот призыв Соловьева к необходимости отказаться от смертной казни привел его к вынужденной отставке от преподавания в Университете; ему было предложено воздержаться от публичных выступлений. Соловьев навсегда отошел от Университета, целиком ушел в писание книг и статей, а публично выступил лишь один раз за год до смерти. Отныне Соловьев уходит в церковно-общественную работу, - и это справедливо считают поворотным пунктом в жизни Соловьева.

Новый период в жизни и творчестве (его можно считать утопическим), не отрывая его от философии, все же отмечен чрезмерным вниманием к проблемам конкретной жизни. Вслед за многими русскими мыслителями Соловьев отдает очень много своего вдохновения публицистике, пишет целый ряд статей по наиболее жгучим вопросам современности. Но, конечно, не эта, по преимуществу, журнальная работа придает утопический характер его творчеству в этот период, а теократическая утопия, которая овладевает его сознанием с начала восьмидесятых годов.

В 1884 г. он работает над задуманным им трудом «История и будущность теократии» (задумано в трех томах). Первый том не мог появиться (вследствие цензурных условий) в России и вышел (на русском языке) в Загребе только в 1887 году. Некоторые главы этой книги печатались в России в журнале «Православное Обозрение» (в 1885 и 1886 гг.), но книга в целом, в виду католических симпатий Соловьева, выраженных в книге, не была допущена к печатанию.

Надо иметь в виду, что еще в 1883 г. Соловьев выступил с большими статьями под общим заглавием «Великий спор и христианская политика», в которых он с большим подъемом, с разнообразной аргументацией высказывается в защиту примата Рима. Эта позиция Соловьева вновь еще более окрепла вследствие сближения его с известным католическим епископом Штроссмайером, встреча с которым имела бесспорное влияние на Соловьева в его стремлении к соединению Церквей .

Вл. Соловьев в своей защите католической Церкви порвал со всеми славянофильскими кругами, с которыми он был связан, -но он не отходил от Православия. Однако, когда Соловьев приехал в 1887 г. в Париж и в салоне одной русской княгини прочитал доклад о России, то в этом докладе он так резко восстает против русской Церкви, что его обличения идут дальше даже, чем шел Чаадаев... Доклад этот в дальнейшей переработке составил содержание небольшой книги под заглавием «L'idee russe» (Paris 1888),-по-русски перевод этой книги («Русская идея») увидел свет лишь в 1909 г. Несколько позже вышла по-французски книга «La Russie et l'Eglise Universelle» (1889),-по-русски опубликованная лишь в 1913 г. Это была вершина католических увлечений Соловьева, после чего начинается постепенное угасание теократической утопии у Соловьева, - Соловьев уже отходит от непосредственного ожидания сдвигов в исторической Церкви и даже пишет (в 1892 г.): «я так же далек от ограниченности латинской, как и от ограниченности византийской. Исповедуемая мною религия Св. Духа шире и вместе содержательнее всех отдельных религий» ".

Утопические элементы никогда окончательно не исчезали у Соловьева, но основная идея его теократической утопии, мечта о соединении власти Римского папы с властью русского Царя, как основе для осуществления на земле Царства Божьего, окончательно рассеивается в 90-х годах ,и мироощущение Соловьева приобретает пессимистический характер. В его философских взглядах происходят серьезные сдвиги, первые проявления которых мы находим в большой его книге «Оправдание Добра» (1897 г.), еще сильнее в его неоконченных статьях по «теоретической философии» (1897-1899). К этому же времени относятся эсхатологический этюд Соловьева «Три разговора» и связанная с ним «Повесть об Антихристе» (1900).

В июле 1900 г. Соловьев, вообще отличавшийся хрупким здоровьем, неожиданно заболевает в имении кн. С. Трубецкого, где очень скоро и скончался (31 июля 1900 г.), исповедавшись и причастившись Св. Тайн перед смертью.

3) Влияние философских школ на эволюционное развитии В.С. Соловьева

Мы должны остановиться на вопросе о влияниях, которые испытал Соловьев. Он очень напоминает в этом отношении Лейбница с его гениальной способностью впитывать в себя построения самых различных мыслителей, приводя все это к единству в новой подлинной системе. И Соловьев впитал в себя влияние очень многих, притом различных мыслителей, и у него это не помешало созданию подлинной системы. Правда, довольно трудно понять с первого взгляда, как, например, мог Соловьев соединить в своих построениях Спинозу и О. Конта, Канта и Каббалу, но, помимо большого дара философской архитектоники, Соловьев, действительно, сумел, положив в основание системы «цельного знания» идею Богочеловечества, диалектически связать очень разные идеи.

Первым по времени, как свидетельствует друг его юности Л. М. Лопатин, было влияние Спинозы. «16-ти лет,-пишет Лопатин,-Соловьев познакомился с сочинениями Спинозы, начинает внимательно читать и изучать его, страшно им увлекаться, сначала толкует его в духе материализма, но потом приходит к сознанию совершенной несостоятельности его... Благодаря Спинозе, Бог, хотя еще в очень абстрактном и натуралистическом образе, впервые возвращается в миросозерцание Соловьева». Сам Соловьев свидетельствует о том, что Спиноза был его «первою любовью в области философии». К влиянию Спинозы надо отнести несомненное тяготение Соловьева к пантеизму, столь заметное в его построениях, -вообще идею «всеединства», то постоянное памятование о космосе, о божественной стороне космоса, которое вошло позже в учение о Софии.

Следующим по значению и глубине было влияние Канта, а также Шопенгауэра. Об этом категорически свидетельствует Лопатин, близко знавший Соловьева в юные годы; он же говорит, что после Шопенгауэра Соловьев изучал Фихте, а затем Гартмана, которого особенно ценил Соловьев, имевший даже в виду при поездке за границу познакомиться лично с ним. Конечно, наиболее значительным из всех указанных влияний было влияние Шеллинга: это касается даже богословия у Соловьева, а тем более его метафизики и эстетики. Кстати, надо присоединить сюда и близость Соловьева к построениям Баадера, с которыми, однако, Соловьев, по свидетельству Лопатина, познакомился поздно. От Гегеля Соловьев взял и формальный диалектический метод, и его рационализм, а от Шопенгауэра он очень зависим в первых его работах по этике, равно как и в общей эсхатологической установке. Чрезвычайно и многообразно было влияние на Соловьева мистической литературы, которую Соловьев тщательно изучал, - и прежде всего Каббалы, идеи которой пронизывают метафизику и антропологию Соловьева. Идея Софии у Соловьева тоже в основании и первоначальной форме восходит к мистической литературе, - здесь Соловьев собственно внес мало оригинального (если не считать его «видений»), но ему принадлежит настойчивая попытка связать эту идею с различными течениями в русском религиозном сознании. Во всяком случае, Соловьев очень внимательно изучал всех мистиков.

О влиянии русской философии на воззрения Соловьева надо сказать отдельно. Особенно сильно было влияние славянофилов, в частности Хомякова и Киреевского; о влиянии Тютчева на формирование теократической утопии Соловьева мы уже говорили. С Чаадаевым у Соловьева были общие точки соприкосновения, - особенно в ожидании того, что Царство Божие должно осуществиться в истории, много сходного было и в оценке католичества (когда Соловьев «заболел» своей утопией), но о влиянии Чаадаева говорить не приходится.

Упомянем, наконец, о бесспорном влиянии на Соловьева философов и богословов Духовной Академии, у которых он учился, -Д. П. Юркевича и В. Д. Кудрявцева.

4) Основные идеи творчества В.С. Соловьева

О. С. Булгаков видел в системе Соловьева одну центральную идею - идею «положительного всеединства», которая «составляет основное начало всей философии Соловьева, ее альфу и омегу» .

Попробуем определить те центральные исходные идеи, которые без труда мы можем найти у Соловьева. Прежде всего, мы должны решительно подчеркнуть, что к таким центральным идеям не принадлежала идея (или интуиция) Софии. В известный период (перед поездкой за границу) Соловьев начинает увлекаться идеей Софии на почве изучения мистических учений (Беме и др.).

Флоренский в письме к Лукьянову пишет: «мне представляется, что Соловьев поступил в Духовную Академию просто для занятий богословием и историей Церкви, но потом, набредя тут на предустановленную в его душе идею Софии, бросил Академию и занялся специально Софией».

Сам Соловьев постоянно носился с идеей Софии, но не из нее черпал свое философское вдохновение, и, наоборот, последователи Соловьева (особенно Флоренский, отчасти Булгаков, почти все поэты, находившиеся под влиянием Соловьева) действительно вдохновляясь Соловьевской мифологемой о Софии.

Когда мы говорим о нескольких корнях философского творчества у Соловьева, то имеем в виду те действительно философские мотивы, которые определяли его творчество. Мы можем выделить следующие отдельные моменты.

1) Прежде всего надо признать общее влияние эпохи 60-х годов на духовный склад Соловьева. По словам его друга Л. М. Лопатина, Соловьев «в годы юности был очень последовательным и убежденным социалистом». Конечно, было бы преувеличением признавать, что весь творческий путь Соловьева может быть понят именно из искания социальной правды ,-но надо признать, что в духовных исканиях Соловьева момент социальный никогда не отступал на задний план. Это, конечно, все та же «вера в прогресс», которой вдохновлялся весь XIX в.

2) Второе место должны мы отвести очень раннему замыслу «ввести вечное содержание христианства в новую соответствующую ему, т. е. разумную безусловную форму» . Христианство, к которому вернулся Соловьев после юношеского отрицания, было для него безусловной истиной, но форма, в которой оно исторически раскрылось, всегда казалась Соловьеву неадекватной. Это все тот же знакомый нам уже в истории русской мысли мотив - о необходимости «исправить» историческое христианство», «оправдать» его с помощью современного знания и философии. Флоровский не совсем неправ, когда говорит, что Соловьев «пытался строить церковный синтез из нецерковного опыта». В одном письме Соловьева (1873 г.) читаем: «теперь мне ясно, как дважды два четыре, что все великое развитие западной философии и науки, по-видимому, равнодушное и часто враждебное к христианству, в действительности только вырабатывало для христианства новую, достойную его форму». Соловьев никогда не мог вполне освободиться от этого подхода к христианству. Здесь корни и богословского рационализма у Соловьева и его стремления к «новой форме» христианского сознания. Нет никакого сомнения что навязчивая идея «нового религиозного сознания», которая определяла искания Мережковского и особенно Бердяева, ведет свое начало от Вл. Соловьева.

3) От славянофильства, в частности от Киреевского, залегла в душе Соловьева идея «цельного знания», которую он пытался впервые выразить в неоконченном, но замечательном отрывке «Философские начала цельного знания» (1877). Отрывок этот есть, по существу, настоящий опыт системы философии, - и его надо считать основным и главным в этом отношении. Но сейчас мы имеем в виду другое - то искание всеединства, синтеза религии, философии и науки, - веры, мысли и опыта, которое должно ответить на вопрос-какая цель человеческого существования вообще, - для чего, наконец, существует человечество? Дело идет именно о человечестве, как едином существе: субъектом исторического развития является все человечество, как действительный, хотя и собирательный организм . Окончательный фазис исторического развития выражается в образовании всецелой жизненной организации, в цельной жизни, отвечающей на запросы чувства, мысли и воли. Мы имеем перед собой определенную утопическую установку, которой Соловьев остается верен всю жизнь и которая и определяет весь замысел философии у него. Идея «всеединства» становится постепенно центральной идеей и руководящим принципом философии у Соловьева.

4) Следующим, самостоятельным источником философского творчества Соловьева является необычайно острое ощущение истории. Недаром Вл. Соловьев был сын историка; потому-то и чувствуется постоянно Гегель в философских построениях Соловьева, что для него «историчность» была главной формой бытия, его цветением. Не космоцентризм, даже не антропоцентризм, но историоцентризм определяет подход Соловьева ко всем вопросам - не в том смысле, что он превращает проблемы в исторический обзор их решений, а в том, что для него все «лики» бытия раскрываются в истории, в развитии человечества. Это относится столько же к этике (где Соловьев строит «оправдание» добра в истории), сколько и к теории познания (где овладение «смыслом» бытия осуществимо лишь благодаря раскрытию человеческого духа в историческом действовании), и к метафизике (как это с исключительной силой проявилось уже в «Чтениях о Богочеловечестве»). Соловьев считал «субъектом» истории человечество в его целом, в его единстве (живых и отошедших и имеющих придти в мир людей). Идея «единосущия» человечества, с таким блеском развитая им в речи об О. Конте, не вытекала из его софиологии, но имела собственные корни в душе Соловьева. К этому надо добавить и исключительный дар исторического синтеза у Соловьева, - правда, обычно в формах гегельянской диалектики .

5) Особо надо отметить основное значение в построениях Соловьева понятия «Богочеловечество». С того времени, когда это понятие овладело его сознанием и вошло в систему «всеединства», оно стало источником философского вдохновения и определяющей силой его диалектических построений. Вне идеи Богочеловечества эти построения кажутся «мозаичными» и не связанными друг с другом; идея Богочеловечества не просто центр кристаллизации его мыслей, или узловой пункт их встречи и взаимосочетания, но живая и творческая дорога, можно сказать,- эвристический принцип.

6) Таким же источником философского вдохновения стала позднее примыкающая сюда идея Софии, но мы уже упоминали о том, что ей должно отводить «вторичное» место при установлении «корней» философии Соловьева. Основные учения Соловьева могут быть вообще излагаемы без его софиологии.

Выделяя, таким образом разные, корни философского творчества Соловьева, напомним формулу Булгакова, что «философия Соловьева есть самый «полнозвучный аккорд», - система Соловьева есть действительно опыт органического синтеза разнородных его идей.

Первая студенческая работа Соловьева заканчивается указанием на необходимость «универсального синтеза науки, философии и религии», что приведет к «восстановлению совершенного внутреннего единства умственного мира. Эти слова Соловьева получают свой полный смысл уже в его ранней работе под названием «Философские начала цельного знания» (1877 г.). Здесь Соловьев окончательно отходит от принципа автономии философии и делает попытку подняться над секулярным мировоззрением. Философия может и должна обладать относительной самостоятельностью, но только для того, чтобы вместе с наукой «обратить все свои средства на достижение общей верховной цели познания, определяемой теологией».

В последних словах совершенно определенно указывается, что философия является функцией религиозной сферы, которую она обслуживает, ибо оттуда философия получает свое задание. Смысл ее «относительной самостоятельности» еще не ясен, но важно то, что своего собственного задания философия не имеет. Тут же Соловьев развивает мысль, что синтез философии и науки с богословием создает возможность «цельного знания», а цельное знание вместе с «цельным творчеством» образует в «цельном обществе» «цельную жизнь». Это понятие «цельной жизни» является верховным понятием, - в нем и надо бы искать ключа и к тому, каковы отныне должны быть пути философии.

«Цельная жизнь» не есть чисто субъективная целостность, т. е. не есть простое внутреннее единство интеллектуальных, эмоциональных и творческих движений, но есть живое и подлинное общение с Абсолютом.

Мы должны были бы признать, что в целом Соловьев пытается религиозно осмыслить и религиозно осветить путь философии, подчиняя понятие философии понятию «цельного знания», каковое, в свою очередь, подчинено понятию цельной жизни. В этом контексте надо признать все же, что на первом месте для Соловьева стоит тесное связывание познания и этической сферы- только ведь через это преодолевается прежний «отвлеченный» характер философии.

Соловьев противопоставляет то понимание философии, которое опирается исключительно на познавательную способность человека, другому, которое он называет «философией жизни» и которое стремится сделать философию образующей и управляющей силой жизни.

Надо указать, что в статье «Философские начала» Соловьев, под явным влиянием Шеллинга (в его учении об intellektuelle Anschauung), признает реальность и доступность всем «идеальной интуиции», как непосредственного «умосозерцания идеи», - «точнее говоря, непосредственного созерцания Абсолюта в его сущности.

Само по себе «нейтральное» учение о наличности в человеческом духе «идеальной интуиции», связанной с «мистическим опытом», не устраняет религиозной сферы, но вместе с тем оно расширяет сферу философии, как самостоятельной дисциплины, ибо вхождение в трансцендентный мир, столь необходимое, по Соловьеву, для всякого познания, оказывается открытым человеческому духу и вне религиозной сферы. Нечего поэтому удивляться, что Соловьев постоянно стремится показать тождество или близость того, что открывается религиозной вере через Откровение, с тем, к чему приходит наш ум, опирающийся на идеальную интуицию.

В «Критике отвлеченных начал» читаем еще более существенные мысли Соловьева в том же направлении: здесь оказывается, что святоотеческое богословие не достигает «полного понятия истины», так как «исключает свободное отношение разума к религиозному содержанию» - поэтому задача заключается в том, чтобы «ввести религиозную истину в форму свободно-разумного мышления».

Из всего этого становится ясным, что подчинение философии религиозной теме жизни вовсе не ослабляло у Соловьева того самого «свободно разумного мышления», которое составляет основу секуляризма, поскольку он опирается именно на высшую инстанцию разума. Мы приходим к установлению бесспорной внутренней двойственности у Соловьева-«разума» и «веры».

5) Краткое изложение системы Соловьева

Изложение системы Соловьева надо начинать с его метафизики. Не хотим этим отвергать возможности начинать изложение с анализа гносеологических взглядов Соловьева , но творческим центром в работе мысли была его метафизика (и этика), но не гносеология, это видно из того, между прочим, что в основе его гносеологических построений лежали определенные метафизические идеи, в свете которых впервые становятся до конца ясными гносеологические взгляды Соловьева.

Бергсон когда-то высказал взгляд, что в основе всякой подлинной философской системы лежит одна основная интуиция. Была ли такая исходная интуиция у Соловьева? Несмотря на утверждение некоторых биографов и близких друзей о наличности некоей основной и единой интуиции у Соловьева, мы настаиваем на том, что философские построения его росли из многих корней.

В частности, в метафизике Соловьева особенно ясно ощущается двойной ряд идей: с одной стороны над всеми построениями в метафизике у него доминирует учение об Абсолюте, как «всеединстве», о порождении Абсолютом своего «другого», - и здесь Соловьев вдохновляется покорившими его с юности учениями Спинозы и Шеллинга. С другой стороны, очень рано центральным понятием его системы становится доктрина Богочеловечества, т. е. чисто христианское учение (в своеобразной его редакции). Встреча этих разных концепций впервые получает выражение в «чтениях о Богочеловечестве», оставаясь уже до конца решающей установкой у Соловьева. Эта коренная двойственность в метафизике Соловьева остается непримиренной.

Абсолютное, по Соловьеву, преподносится нам во всем: «безусловно сущее... есть то, что познается во всяком познании»,- говорит Соловьев (в «Критике отвлеченных начал»); «всякое познание держится непознаваемым... всякая действительность сводится к безусловной действительности». В этом, чисто платоновском определении пути к Абсолютному Соловьев видит в Абсолютном последнюю основу всякого бытия -Абсолютное здесь не отделено от космоса, оно усматривается нами «сквозь» мир, - оно есть Единое и в то же время в нем заключено «все». Абсолют есть таким образом, «Всеединое» - и в этой метафизической рамке. Абсолют и космос соотносительны друг другу, т. е. «единосущны». Поэтому всюду и везде, читаем мы в «Философских началах...»-«глубже всякого определенного чувства, представления и воли лежит в нас непосредственное ощущение абсолютной действительности».

Абсолютное, непосредственно ощущаемое «сквозь» мир, было, конечно, для Соловьева тождественно с понятием Бога-вопроса же о том, насколько можно сближать, а тем более отождествлять «абсолютную действительность», находимую в глубине данной нам реальности, с религиозным восприятием Божества, Соловьев себе не ставил.

Метафизика Соловьева есть метафизика "всеединства", несомненно, сказывается влияние Спинозы и Шеллинга - Абсолютное не мыслится отдельным от мира. Неудивительно поэтому, что нигде в его системе мы не встречаем ясной идеи творения мира, как исконной библейско-христианской идеи о взаимоотношении Абсолюта и мира. Наоборот: как невозможно, по Соловяеву, существование мира без его Абсолютной основы, так и обратно: невозможно мыслить Абсолютное вне мира.

Абсолютного не может быть выведена «из разума», но, утвердивши его действительность, Соловьев сейчас же переходит (в раскрытии самого содержания Абсолютного) на путь рациональной дедукции. Это сказывается особенно резко в построении понятия «второго Абсолютного» или «становящегося Абсолютного».

По своему общему плану «Чтения...» дают философию религиозного процесса в человечестве; «религиозное развитие есть... реальное взаимодействие Бога и человека - процесс богочеловеческий». С другой стороны (совсем в духе Гегеля), Соловьев исходит из того, что «исторический и логический порядок в содержании своем, т. е. по внутренней связи, очевидно , совпадают». Но нас интересует сейчас лишь «логический порядок», чтобы войти в анализ метафизики Соловьева.

Абсолютное первоначало, Бог открывается нам в Своем Триединстве; эта идея, по Соловьеву, является «столько же истиной умозрительного разума, как и откровением», и Соловьев (к этому он часто возвращался) пытается путем «разума» раскрыть истину Триединства Божества. Так или иначе, надо отказаться от чистого монизма в учении об Абсолютном, и в установлении Триединства в Абсолюте. Соловьев, по существу, исходит из того, что Абсолютное нуждается в «идеальной действительности», в «другом», чтобы иметь возможность проявить себя в нем, - только на этом пути Абсолютное из Единого становится «Всеединым». Эта дедукция, таким образом, выводит нас за пределы Абсолютного; вот почему в развитии этой дедукции Соловьев говорит, что «всякое определенное бытие может быть первоначально только актом самоопределения Абсолютного существования.

Беспредельность, присущая в возможности Божеству, в отдельных существах получает значение коренной стихии их бытия, является центром и основой всей тварной жизни. Мировая душа, хотя и обладает всем, но удовлетворена не безусловно и не окончательно - так как она имеет «все» не от себя, а от божественного начала... поэтому, обладая всем, мировая душа может хотеть обладать им иначе, а именно обладать от себя, а не от Бога. В силу этого мировая душа может... утверждает себя вне Бога. Но отделенная от Бога мировая душа, имея в себе лишь неопределенное стремление к всеединству, становится «натурой»-и лишь в соединении с божественным началом душа мира становится вселенским организмом, воплощением божественной идеи, т. е. Софией. И именно в человеке мировая душа внутренне соединяется с божественным Логосом всезнании, как чистой форме всеединства. Человек является естественным посредником между Богом и материальным бытием. Это постепенное одухотворение человека через внутреннее усвоение и развитие божественного начала образует собственно исторический процесс человечества .

Если вдуматься во всю эту концепцию, которой нельзя отказать ни в значительности, ни в несомненном (хотя и частичном только) синтезе тем метафизической, космологической, антропологической и историософской, то основное недоумение относительно этого метафизического всеединства не может быть ничем рассеяно. В истолковании Соловьева - не забудем этого - между Богом и миром нет различия «по существу», иначе говоря, «сущность» в Боге и мире одна и та же.

Последующие изложения метафизики у Соловьева еще более заостряют дуализм. Но этот чисто онтологический дуализм в то же время связан с тем, что в мире царит рознь, взаимная борьба, - и эта греховность природного бытия прямым образом определяется условиями его возникновения. Но в таком случае, источник зла лежит в самом Абсолюте, в неотвратимой его потребности иметь рядом с собой свое другое, как реальный мир. Можно было бы поэтому сказать, что возникновение мира связано с какой-то «трещиной» в Абсолюте.

Если бы мир был иноприроден Божеству, т. е. был бы подлинно «тварным» бытием, то его несовершенство объяснялось бы его тварностью. которая может преображаться через Боговоплощение. Но для Соловьева, как и вообще для метафизики всеединства, мир единосущен Богу.

Понятие «Богочеловечества» у Соловьева не совпадает с христианской доктриной; в метафизике Соловьева есть ступени возврата мира к Богу, - тогда как в христианской доктрине человек таит в себе ключ и к тому, откуда зло в мире, и к тому, как оно может быть побеждено. Метафизика Соловьева пантеистична - и в этом причина того внутреннего искривления христианского учения о Богочеловеке, которое мы находим у него. Философские симпатии влекли Соловьева в одну сторону, а религиозное сознание-в другую...

Все это гораздо острее и резче выступает у Соловьева в книге «Россия...».

Остановимся на учении Соловьева об «идеях».

Учение это есть, конечно, прямая рецепция платоновской доктрины: для Соловьева поэтому важно установить, что в основе видимой природы лежит царство идей. Идеальный космос является сущностью видимого мира, его метафизической базой. Но дальше Соловьев довольно неожиданно сближает понятия «атома», «монады» и «идеи» . В основе (уже в смысле реальной, не идеальной основы) явлений надо видеть совокупность элементарных сущностей или причин вечных и неизменных ... Эти сущности называются атомами. Но далее эти атомы трактуются уже как силы-даже больше: это суть существа, и их вслед за Лейбницем следует называть «монадами». Вот еще характерное место: «основные существа, составляющие содержание безусловного начала, не суть только неделимые единицы или атомы; они не суть только живые действующие силы или монады, - они суть определенные безусловным качеством существа или идеи».

Сближение «атомов» с «монадами» может быть еще оправдано чисто формальным понятием «атома», как последней единицы бытия; впрочем, здесь берется не то понятие атома, какое употребляется в физике и химии. Но зачем Соловьеву понадобилось отождествлять монады - существа живые и развивающиеся, т. е. реальные-с идеями, которые, как мы уже достаточно видели, не принадлежат миру реальному, - этого ни объяснить, ни оправдать невозможно. Вкус к чисто словесным сближениям у Соловьева и здесь проявился с полной силой.

На этом мы можем закончить изложение общей метафизики Соловьева и перейти к ее специальной части - к космологии.

В космологии Соловьев, несомненно, был более самостоятелен, не раз перерабатывал свои построения, и именно с космологией более всего связано влияние Соловьева в последующих исканиях русской мысли. Учение о душе мира, о Софии у Соловьева по своему существу космологично (это, конечно, не отодвигает на второй план антропологический аспект его учения о Софии, а только подчиняет его космологической концепции). Вместе с тем, с космологией связана у Соловьева проблема зла и хаоса; эта проблема мучила его всю жизнь, приняв в последние годы жизни особо острый характер.

Для изучения космологии Соловьева важны его две книги-«Чтения о Богочеловечестве» (т. 3) и «Россия и Вселенская Церковь» (часть 111-я).

Мы будем опираться именно на эти две книги.

Природа, по учению Соловьева, одновременно множественна и едина. С одной стороны в ней царит начало разобщенности - пространство и время отделяют точки бытия друг от друга. Многообразие в природе есть, в сущности, повторение изначального многообразия в сфере идей, и в этом смысле природа в сущности своей не отлична от Абсолюта. Но не даром она есть его «другое»; пусть в природе те же элементы, что и в Первоначале, но они находятся в ней «в недолжном соотношении»: взаимное вытеснение, вражда и борьба, «внутренняя рознь» выявляют темную основу в природе, то хаотическое начало, которое характерно для «внебожественного бытия». Вместе с тем, буйствующие в природе силы не разрушают ее; природа сохраняет свое единство, хаос постоянно укрощается самой природой, являющейся в целом подлинным космосом. Перед нами возникают, таким образом, две задачи: понять самое возникновение реальной множественности, «вывести условное из безусловного» , а с другой стороны - понять, в чем условие единства в природе.

Реальная множественность, как видим, обязана своим бытием самому Первоначалу, внутренняя диалектика которого ведет к возникновению разделенности, а потому и разобщенности в реальном бытии. «Каждое существо, - пишет Соловьев, - теряет свое непосредственное единство с Божеством... получает (действие) божественной воли для себя ив нем приобретает живую действительность. Это уже не идеальные существа (идеи), а живые существа, имеющие собственную действительность». Начало самообособления, уходящее своими корнями в сферу Божественную, оказывается поэтому беспредельным: «то беспредельное,-пишет Соловьев, - что является в Божестве только потенцией, получает значение коренной стихии в частных существах, есть центр и основа всей тварной жизни» .

Но реальная множественность не исключает единства природы-это единство реализуется «мировой душой». Это понятие «мировой души», созданное впервые Платоном, не вошло сначала в христианскую метафизику, но уже в средневековой философии оно постепенно завоевывает свое прежнее место в космологии, а со времени Возрождения находит немало горячих защитников, хотя резко расходится с механическим пониманием природы, как оно стало крепнуть с XIV в.

«Душа мира, - пишет Соловьев, - есть и единое и все- она занимает посредствующее место между множественностью живых существ и безусловным единством Божества». К этому формальному определению понятия «души мира» присоединяются еще черты, характеризующие функции мировой души. Прежде всего, «душа мира есть живое средоточие всех тварей-сущий субъект тварного бытия»; именно это понятие мировой души от Соловьева перешло к ряду русских мыслителей (кн. С. и Е. Трубецкие, Флоренский, Булгаков, отчасти Лосский). Вместе с тем понятие мировой души уже в «Чтениях...» используется Соловьевым для объяснения коренного дуализма в бытии. Объединяя мир и охраняя его в единстве, душа мира сама противостоит Абсолюту и противоставляет ему мир. «Душа мира,-пишет Соловьев-есть существо двойственное: она заключает в себе и божественное начало и тварное бытие, но, не определяясь ни тем, ни другим, пребывает свободной». Этот момент свободы вводится Соловьевым для раскрытия того, как раздвоение в Абсолюте (при создании своего «другого») превращается в дуалистическое проти-воставление мира Абсолюту. «Обладая «всем», мировая душа может хотеть обладать им иначе, чем обладает, может хотеть обладать им от себя, т. е. как Бог». Это предзаложено в свободе, присущей мировой душе; «возможность» стала затем фактически реальностью - и «этим мировая душа отделила свой относительный центр бытия от Абсолюта, утвердила себя вне Бога. Но этим она потеряла свою свободу в отношении творения, потеряла власть над ним (ибо уже целиком погружена в него). Единство мироздания распадается, всемирный организм превращается в механическую совокупность атомов; вся тварь подвергается суете и рабству тления... по воле мировой души, как единого свободного начала природной жизни... Свободным актом мировой души объединяемый ею мир отпал от Божества и распался на множество враждующих элементов».

Не будем следить сейчас за ступенями космологического процесса, в котором постепенно, хотя и с усилиями, преодолевается внутренняя рознь в бытии. Важно то, что, когда появляется на земле человек, в истории мира наступает глубокая и существенная перемена - мировая душа раскрывается в новом своем действии и значении именно в человеке - притом не в отдельном человеке, а в человечестве, как целом.

Душа мира раскрывается, как «идеальное человечество», и потому над космическим процессом, шедшим в мире до этого, возвышается ныне исторический процесс, движимый все той же мировой душой (ныне уже именуемой Софией). Мировая душа, по природе своей причастная Божеству, ищущая через космогонический процесс преодоления дуализма (в котором она сама виновна), воссоединяется с Божеством, -точнее говоря, с Логосом. Это воссоединение осуществляется в сознании и достигает своего завершения во Христе - «центральном и совершенном личном проявлении Софии».

Очень ярко все то, что Соловьев писал в позднейших вещах о «первобытном хаосе», который он называет «темным корнем бытия»; «хаос, то есть отрицательная беспредельность, зияющая бездна всякого безумия и безобразия, демонические порывы, восстающие против всего положительного и должного, - вот глубочайшая сущность мировой души и основа всего мироздания» .

Метафизические построения Соловьева в основе имеют учение о том, что космос есть «другое» в Боге, т. е. тоже абсолютное бытие, но только «абсолютное становящееся». Это есть поистине коренная концепция Соловьева, которую он сблизил с христианской доктриной о Богочеловечестве.

3

ФОФАНОВ Константин Михайлович (1862-1911)

Русский поэт К.М. Фофанов родился 18 (30) мая 1862 года в Петербурге в купеческой семье среднего достатка. В своей биографии он писал позднее: "Предки мои принадлежали к великой семье, называемой Человечеством. Их останки не покоятся в родовых склепах, их гробы не опечатаны дворянскими гербами, и самый старейший из них какой-нибудь финский рыболов, печальный пасынок природы". В стихах Фофанов иногда называл себя "финном" (как, например, поэт Игорь Лотарев назвал себя "Северянином"). Дед Фофанова, из крепостных крестьян Олонецкой губернии, "был привезен в Петербург двенадцатилетним мальчиком, брошен "в извоз" на испугавшие его до смерти, кажущиеся такими огромными и безлюдными проспекты Петербурга". Как вспоминал сам Фофанов, дед его быстро освоился, впоследствии устроился мыльщиком в бане, отчего его руки навсегда остались ярко-розовыми, хотя далеко не розовой оказалась жизнь. Отец поэта, в конце концов, выбился в люди - заимел кожевенную лавку и "лесной двор", торговал дровами и стал купцом, правда, "третьегильдейным".

Костя был одним из десяти детей отца. Мальчик начал учиться с шести лет в "первоначальной школе", а впоследствии посещал другие учебные заведения - дешевые частные пансионы Эме и Кестнера, а также городское училище Петербурга, но учебу оставил, не закончив 2-го класса, после того, как отец его разорился и ушел в мистические переживания. В итоге Константин не получил систематического образования. Недостатки образования отчасти восполнялись постоянным чтением журналов и книг, порой беспорядочным, но зато предельно разнообразным. Чтение носило совершенно бессистемный характер, но увлекшись книгами, Фофанов пристрастился к поэзии и в возрасте 13 лет начал писать стихи, чему не находил сочувствия в семье. Впрочем, рифмы он стал подбирать уже с 8-10 лет.

Читал он действительно много и жадно: "десяти лет почти наизусть знал "Горе от ума" и обожал Пушкина". "Сочинители казались мне существами сверхъестественными, не такими, как все. Встречая в стихах Пушкина обыкновенные чувства простых смертных, я поражался. Строчка "Сажусь и кофе с гущей пью" мне казалась величайшим откровением в его биографии: этот полубог, очаровывающий меня, пил кофе", - вспоминал Фофанов. Первые стихи его рождались в пару над пушкинским драгоценным напитком. С детства он писал много стихов, в 14 лет подражал Некрасову, в 16-18 лет увлекся Библией и написал множество стихотворений на библейские темы в возвышенно-народническом духе (это причудливое сочетание обыденности тем и возвышенности интонаций - характерная черта его поэтики). Одно из них - "Сосуд с целебною водою Иордана..." - появилось 8 июля 1881 года в газете "Русский еврей" под псевдонимом КОМИФО, составленным из начальных букв имени, отчества и фамилии автора. Затем благодаря поддержке П.И. Вейнберга Фофанов публиковался в "Литературном обозрении", имевшем либеральную репутацию. С тех пор он исключительно посвятил себя литературной деятельности и поместил огромное количество стихотворений в разных изданиях, преимущественно в иллюстрированных журналах и в "Новом Времени".

Его стихотворение "Таинство любви", написанное в 1885 году и напечатанное в 1888 году в журнале "Наблюдатель", вызвало гнев лично Победоносцева и разбирательство в Священном Синоде. Синод усмотрел в "религиозных" стихах Фофанова "языческий смысл", ибо поэт осмелился приписать деве Марии вдохновляющее влияние на самого Бога при непорочном зачатии, а не наоборот. Фофанова чуть не отлучили от церкви, а "Наблюдатель" был закрыт на полгода. Это стихотворение было уже едва ли не сотой публикацией: с конца 1880-х годов Фофанов постоянно печатался в различных изданиях, в том числе в газете "Новое время", издаваемой А.С. Сувориным, от которой с 1888 года он получал постоянное жалованье и другую финансовую поддержку. Но связь с этим изданием на протяжении всей жизни не мешала Фофанову печататься в журналах различной ориентации: "Век", "Живописное обозрение", "Всемирная иллюстрация", "Устои", "Игрушечка", "Родник", "Новь", "Звезда", "Восход", "Север", "Наблюдатель", позднее - "Северный вестник", "Московская газета", "Наше время", "Русское богатство", а также во многих иллюстрированных изданиях.

Уже к 1885 году К.М. Фофанов обеспечил себе профессиональной литературной деятельностью некое подобие материальной независимости и покинул отцовский дом, где его занятия словесностью понимания не находили. Однако поэтической славы он ещё не обрел, ибо никто тогда не мог соперничать с любимцем читающей публики С.Надсоном.

В 1887 году почти всё написанное Фофановым было собрано в книге "Стихотворения", изданной в Петербурге. За год до этого поэт "безвременья" 1880-х годов С.Я. Надсон приветствовал в лице Фофанова "большое дарование чисто художественного оттенка". Литературный обозреватель "Нового времени" В.Буренин, со своей стороны, противопоставлял "наивную, небрежную, даже порой неряшливую музу" Фофанова "фразистой рутине" Надсона. Первый же сборник Фофанова привел в восторг И.Репина, который написал в 1888 году его портрет и оставался другом поэта до конца его дней. При поддержке Я.П. Полонского сборник был выдвинут на соискание Пушкинской премии Академии наук. Сборник отмечали и более снисходительные читатели (в том числе Л.Н Толстой, Н.С. Лесков и А.П. Чехов), А.Н. Майков, хваля Фофанова, говорил о нем как о поэте, приближавшемся к Пушкину. Книжка стихов принесла Фофанову известность среди литераторов и поправила его материальное положение, граничившее с нищетой.

Звезды ясные, звезды прекрасные
Нашептали цветам сказки чудные,
Лепестки улыбнулись атласные,
Задрожали листы изумрудные.
И цветы, опьяненные росами,
Рассказали ветрам сказки нежные -
И распели их веты мятежные
Над землей, над волной, над утесами.
И земля, под весенними ласками
Наряжаяся тканью зеленой,
Переполнила звездными сказками
Мою душу безумно влюбленную.
И теперь, в эти дни многотрудные,
В эти темные ночи ненастные,
Отдаю я вам, звезды прекрасные,
Ваши сказки, задумчиво чудные.

"Как вам нравится определение сказок - "задумчиво-чудные"? - писал П.Ф. Якубович о стихотворении "Звезды ясные, звезды прекрасные..." (1885). - Не все ли это равно, что, например, сказать: "твердо-грустные" или "желто-холодные"?" Лирическая зыбкость образной структуры, мелодичный и легкий стих, а также любовь к снам, фантазиям, сказочным образам, ко всему, где содержалась некая недосказанность, делало поэзию Фофанова близкой импрессионизму.

Однако критика приняла книгу холодно. Не получила она и Пушкинскую премию, на которую была выдвинута Я.П. Полонским. В рецензиях отмечались многочисленные небрежности, нарушения грамматических норм, отсутствие строгого отбора стихотворений (в том же упрекали Игоря Северянина после выхода сборника его стихов "Златолира"). Благожелательно настроенный по отношению к Фофанову критик В.П. Буренин был вынужден отметить, что наивный талант Фофанова поет, как поют птицы: "не заботясь о том, что споется и как споется". Но внезапно ситуация резко изменилась: в 1887 году, совсем молодым, умер Надсон, и именно тональность поэзии Фофанова - поэзии человека, разочарованного жизнью, но не утратившего до конца веру в бытие, - была воспринята как достойный отзвук надсоновской мелодии (тем более что Надсон успел поддержать Фофанова, как бы "передал лиру"). Кроме того, на фоне злободневной "революционно-демократической" поэзии выдержанное в классических тонах творчество Фофанова самым строгим ценителям казалось романтической отдушиной (хотя в нём всегда находилось место социальным мотивам).

После первого сборника "Стихотворения" (1887), имевшего умеренный, но несомненный успех, А.С. Суворин издал в Петербурге второй сборник с таким же непритязательным названием в 1889 году. За ним последовал целый ряд поэтических книг, доставивших поэту шумную славу. Наиболее полно поэтическое своеобразие Фофанова выявлено в третьем сборнике - "Тени и тайны" (Петербург, 1892). Появление сборника дало критике возможность обратить внимание публики на его свежий и оригинальный талант; но дальнейшая, чрезмерно плодовитая поэтическая деятельность не была в состоянии удержать интерес к нему на прежней высоте.

Поэзии Фофанова присуще противопоставление низкой действительности и высоких идеалов, декларативность, живописная выразительность, языковые и стилистические небрежности и вольности, воспринимавшиеся как проявления искренности. В его поэзии усматриваются черты, делающие её переходной от традиционных форм к модернизму. В целом период от смерти Надсона (1887) до смерти Александра III (1896) в истории русской поэзии критики нередко называют "фофановским", поскольку поэзия Фофанова оказалась созвучна "сумеречной" эпохе, распространённым настроениям, нашла широкий отклик у читателей, вызвала подражания. О творчестве Фофанова в этот период одобрительно отзывались все - от лидеров старшего и среднего поколений (И.Е. Репин, Я.П. Полонский, А.Н. Майков, Л.Н. Толстой, А.П. Чехов и Н.С. Лесков) до русских символистов "первого призыва" (особенно В.Я. Брюсов). Символисты никогда не отрекались от влияния, оказанного на них двоемирной лирикой Фофанова. Его отношение к ним было куда сложнее. Ведь именно с выходом первых сборников поэзии символистов в 1895 году его литературное влияние пошло на спад, эпоха промежутка, востребовавшая Фофанова, кончилась. Чувствуя, что поэтическая почва уходит из-под ног, поэт пробует создавать "актуальные" стихи. Их темы: голод, отлучение Л.Н. Толстого от церкви...

Мрачные десятилетия 1880-90-х годов, время политической реакции в стране, время упадка сил и идейного разброда среди русской интеллигенции, наложили на творчество Фофанова свою печать. Он выступал глашатаем "чистого искусства", стремился в своих стихах уйти от пошлой и грубой действительности в мир волшебной мечты. Сын "больного поколения", он чтил порывы борцов за народное благо, сочувствовал бедным и сирым, но в бессилии перед злом лишь противопоставлял ему отказ от борьбы, отречение от действительности, чистую, поэтическую природу, слагая романтические сказки о цветах и растениях. Для поэзии Фофанова характерна певучесть, щедрое разнообразие оттенков настроений, запечатленных в их мимолетности, зыбкость и приглушенность лирических образов. Порой его стих, порывистый и нервный, портят банальные "красивости". С реалистическими традициями русской поэзии, глубиной раскрытия внутреннего мира, лирическими картинами природы у него переплетаются декадентские нотки - пессимизм, пассивность, бегство "в волшебный мир неуловимых сил".

Не бойся сумрака могилы,
Живи, надейся и страдай…
Борись, пока в душе есть силы,
А сил не станет - умирай!
Жизнь - вековечная загадка,
А смерть - забвение ее.
Но, как забвение ни сладко,
Поверь, что слаще бытие.

В 1892 году выходит третья книга Фофанова "Тени и тайны". В том же году в издании "Московской иллюстрированной газеты" вышла его пространная повесть в стихах "Барон Клакс" - своего рода переделка "Евгения Онегина". А вскоре начались серьезные проблемы. В начале 1890-х годов Фофанов на почве алкоголизма пережил тяжелое психическое заболевание, галлюцинаторное помешательство, сильно подорвавшее его здоровье. Последние годы жизни - первую декаду нового столетия - он прожил в пьянстве и нищете. А.Майков, Я.Полонский, Л.Толстой, И.Репин, К.Случевский, А.Суворин постоянно поддерживали его, так как жизнь Фофанова была тяжела: единственный кормилец большой семьи, где было 9 детей, он страдал хроническим алкоголизмом и жил в нищете. Современникам Фофанов этих лет запомнился в образе "глубоко несчастного, приниженного жизнью, надорванного человека - образ, по выражению П.П. Перцова, так странно контрастирующий с впечатлением от его лучших вечно-юных стихов".

Впрочем, начало семейной жизни для Фофанова было весьма романтичным. Однажды к поэту, чье имя было на слуху, обратилась 14-летняя гимназистка Лидия Тупылева с просьбой написать ей стихи в альбом. Он написал стихи и сразу влюбился в нее. Стоило девушке только окончить гимназию, Фофанов сделал ей предложение, но по требованию родителей она ему отказала (слишком шатким было его положение в литературе да к тому же он уже начал пить). В отчаянии она чуть не поступила в женский монастырь. Но поэт был упорен и обратился с предложением во второй раз. И родители сдались, о чем, может быть, не раз пожалели. Стихи едва-едва могли прокормить его многочисленных детей.

На фоне неестественного мелодраматизма, искусственно нагнетаемого декадентством, неамбициозная естественность Фофанова подкупала многих. Чехов называл себя "искренним почитателем" его таланта, а это немало. Не каждый мог, подобно Фофанову, откровенно признаться:

Я хотел бы страдать, но не в силах страдать,
Я хотел бы любить, но любить не могу.
Раз умершим цветам можно вновь расцвести -
Даже в дождь и во тьму на осеннем лугу.
Раз угасшему дню можно снова взойти,
Озаряя лучами небес вышину,-
Но что раз потерял на житейском пути,
Нам того не иметь, нам того не найти,
Как в сиянии дня золотую луну.

У Фофанова было всё некрикливо, непоказно - не то, что у декадентской музы, описанной им: "Бледная, с поблекшими чертами, А в очах огонь безумных грез, Вот она!.. Вокруг ее - хаос И жрецы с подъятыми власами". И даже вождь входящих в моду символистов, надменный Валерий Брюсов, приглашал Фофанова участвовать в их сборниках, привлекал его к сотрудничеству в альманахе "Северные цветы", называл его в числе учителей. Будущий король поэзии и эгофутурист Игорь Северянин называл королем не кого-нибудь, а именно Фофанова. Лев Толстой в 1907 году, прочтя фофановские "Стансы", только подтвердил прежнюю свою оценку: "Лучше поэта нынче нет…" Фофанов, в свою очередь, возблагодарил великого писателя гневными стихами на отлучение его от церкви.

С 1888 по 1909 год семья Фофановых жила в Гатчине, где за это время сменила более 20 адресов. Удивительно, что ни один из 20 домов, в которых он жил, до наших дней не сохранился. В Гатчине были написаны многие стихотворения и подготовлены сборники стихов "Тени и тайны" и "Иллюзии" (Санкт-Петербург, 1900), которые были необыкновенно популярны.

В 1904-1905 годах Фофанов жил в Новгороде и в Старой Руссе, где в то время жил М.Горький. Горький рассказывал о своих встречах с Фофановым, которого лично почти не знал, но часто видел на улицах и от которого иногда приходил человек с просьбой о деньгах. Фофанов "был невыносимо, до страшного жалок, всегда пьяный, оборванный и осмеиваемый, но как бы ни был он сильно пьян, его небесно-голубые глаза сияли именно так, как это изобразил Репин" (на портрете Репина Фофанов изображен в профиль и взгляда не видно). Фофанов и его жена много и часто пили. Вот, что об этом вспоминал Игорь Северянин: "Про Фофанова складывались легенды, но большинству из них я верить не рекомендую. Правда, в моменты опьянения и невозможное делалось возможным, но, повторяю, большинство россказней про него - ложь и вздор. Фофанов был обаятельным, мягким, добрым и сердечным человеком, очень нравственным, религиозным и даже застенчивым по-детски. У него семейной жизни вовсе не было, по крайней мере в те годы, когда мне выпало счастье знавать его лично, ибо жена его, подверженная тому же недугу, которым страдал и он сам, иногда где-то пропадала по целым дням, а когда бывала дома, находилась постоянно в невменяемом состоянии. За время своего супружества она побывала семь раз у Николая Чудотворца (имеется в виду психиатрическая больница на Пряжке в Петербурге). "Гостил" там однажды и сам Фофанов. Многие спрашивают, кто на кого дурно повлиял? Не отвечая прямо на этот вопрос, я укажу только, что пить поэт начал с тринадцатилетнего возраста".

Уже в 1900-е годы творчество Фофанова отмечено чертами несомненного упадка таланта. Он продолжал много писать, и многочисленные стихи его печатались в массовых газетах и журналах; он подготовил к печати еще два сборника: "Эфиры" (стихотворения 1901-1906) и "Крылья и слезы" (стихотворения 1907-1911), но издателя для них не нашлось. Удалось опубликовать лишь две тоненькие брошюры: "После Голгофы" (1910) и поэму в октавах "Необыкновенный роман" (1910) - опять-таки "переделку" пушкинского "Домика в Коломне". Читатели Фофанова остались в прошлом; стихи в лучшем случае не имели отклика (А.Блок в 1910 году назвал их явлением "нововременской культуры"). Однако же и Мережковский, и Брюсов, и Горький относились к нему с почтением и безусловной симпатией. Сын Фофанова, тоже поэт, взявший звучный псевдоним Константин Олимпов, был вместе с начинающим Игорем Северянином основателем "эгофутуризма", предтечами которого Северянин провозгласил Фофанова и поэтессу М.Лохвицкую. Эгофутуристы создали культ Фофанова, посвятив ему ряд стихов и специальный сборник: "Оранжевая урна. Альманах памяти Фофанова" (Петербург, 1912).

К.Фофанов был чужд каких бы то ни было "тенденций", не принадлежал ни к каким литературным лагерям. По общему складу поэзии его зачисляют в школу "чистого искусства", но в нем нет и следов того убегания от "гражданских" тем, которое составляет характерную черту многих представителей школы "искусства для искусства". Напротив, в те редкие минуты, когда Фофанов спускается на землю, он говорит о "вздохах нищеты больной", сочувственно относится к тому, что муза, которая прежде "не внимала крику человеческих страстей", теперь "братства, мира и свободы вкруг бросает семена" и стала "гением прекрасным пробираться на чердак".

Как поэт, Фофанов жил в своем особом мире неясных видений и смутных настроений. Если он часто говорит о цветах, о садах, о лесах, то это все понятия почти отвлеченные, без тех точных признаков, которые сообщают индивидуальность описанному предмету. О никогда невиданном юге он говорит несравненно чаще, чем о родной северной природе. В его стихах почти нет ни русской природы, ни русской истории, ни русского быта. Отрешенность его от среды так велика, что даже в переложениях разных легенд и сказаний, он почти не берет русских сюжетов, а удаляется далеко за море, в Японию, в Палестину, в Скандинавию, в сказочное царство царевича Триолета, потому что это освобождает его от обязанности описывать точно и определенно, дает возможность ограничиваться только общими, смутными контурами. Поэтический язык этого сына и внука крестьянина, в чисто художественном отношении прекрасный, не имеет в себе ничего специфически русского; в аксессуарах его нет русских поверий и русского быта, в его видениях реют только эльфы, феи, мелькают заморские царевичи, рыцари и т.п. Отсюда чрезвычайная нарядность его поэтического стиля, переходящая в крайнюю вычурность; сборники его полны поразительных недостатков и прямых курьезов. Поэта мало заботит достоверность подробностей; критика неоднократно иронизировала над его образом "луны двурогий диск", появившемуся задолго до брюсовского "всходит месяц обнаженный при лазоревой луне..." Все указанные особенности придают поэтической деятельности Фофанова характер очень своеобразный, но далеко не всегда к выгоде общего впечатления. Но наряду с этим у Фофанова было немало стихов сюжетных, повествовательных, каковы поэмы "Старый дуб" (1887), "Волки" (1889), "Ревнивый муж" (1892), сказки "Каменотес" (1885) и "Очарованный принц" (1900).

Одаренный от природы оригинальным и самобытным талантом, владея стихом с высокой виртуозностью, давая отдельные образы редкой красоты и пластичности, Фофанов почти лишен единства и цельности. Стихотворения его, в огромном большинстве случаев - ряд отдельных аккордов, звучных и красивых, но песня получается очень редко. Вдобавок ему чрезвычайно вредило многописание. Он самый плодовитый русский лирик, написавший более 2000 лирических стихотворений (не считая поэм, сказок, баллад и т.п.); неудивительно, что он так часто впадает в полнейшую банальность. При этом Фофанов был вынужден ради заработка печатать почти все, что писал. Поэтому его творчество, взятое в целом, очень неравнозначно, наряду с замечательными стихами есть слабые. В избранных стихах Фофанов предстает как поэт большой, оказавший заметное влияние на современников. И это даже несмотря на то, что его лирика была чужда проповедничеству, чем отличалась от поэзии С.Я. Надсона. По словам критиков, "Фофанов не принес с собой в литературу какой-нибудь идеи, которую он мог бы или должен был проповедовать, отстаивать, защищать" (В.Кранихфельд, 1912). У него нет высказываний программного характера, он никогда не пытался систематизировать и изложить свои взгляды.

Судьба была не слишком добра к Фофанову, его жизнь пошла под уклон. Сумевший в 1890 году справиться с первым серьёзным приступом психической болезни, он постепенно утрачивает волевые качества, бедствует, пьёт, переезжает с места на место. Вот как описал свою жизнь за пять лет до кончины этот поэт, которого трудно назвать баловнем судьбы:

И шум и грусть в родной столице.
Мой младший брат сидит в тюрьме.
Моя жена лежит в больнице,
При этом - не в своем уме.
Двух дочек взяли по приютам,
А старший сын, совсем дурак,
Мне угрожает или кнутом,
Или под нос сует кулак.
Моя же муза, в самом деле,
Дрожит, как люди под замком,
Или в редакторском портфеле,
Или под цензорским ножом!..

Безвыходная ситуация описана с биографической точки зрения скрупулезнейше. В 1907 году за политические эпиграммы Фофанов угодил на две недели в гатчинскую тюрьму. В 1908-м он безуспешно пытался продать собрание своих сочинений в пятнадцати томах за пятнадцать тысяч рублей и даже составил объявление в газету: "Желаю получить место швейцара, дворника или полового". Современники, встречавшиеся с ним в эти годы, свидетельствовали: от прежнего Фофанова остался лишь по-детски чистый взгляд его прозрачно-голубых глаз... Смерть приближалась, до нее оставалось лишь два года, но не было никакого проблеска надежды в разговоре с последней подругой-папиросой:

Папироса… Еще и еще папироса…
Я курю и в окошко смотрю.
Над водою всё ласточки кружатся косо.
Покурил. Закурил. И курю.
Мысли - злы.
Для мучений больного вопроса
Нет ответа, иль бледен ответ.
Папироса. Еще и еще папироса…
А забвения думам мучительным - нет.
Пепел стол весь усыпал…
С тупого откоса
В пруд сбегают утята толпой.
Папироса. Еще и еще папироса…
Как всё глупо, старо, Боже мой!.."

Слава поэта к этому времени уже закатилась. Когда полузабытый Фофанов тяжело, предсмертно заболел, жена в отчаянии явилась в одну из столичных редакций, где ей помогли собрать средства и перевезти мужа из Гатчины в петербургскую больницу.

10 мая 1911 года в "Биржевых ведомостях" появилось сообщение о болезни поэта. Фофанов жаловался на боли в левом боку и кашлял, но был оживлен и даже весел. Через два дня его состояние резко ухудшилось. Сразу три недуга одолели поэта: воспаление левого легкого, нефрит и белая горячка. В закрытом автомобиле его отвезли на Васильевский остров в лечебницу доктора Камераза. Всего за два дня он исхудал до неузнаваемости. Пожелтевший, выстриженный под "ноль", с выбритыми усами и бородой он был еще в сознании, лишь временами впадая в бред. Доктор Камераз поддерживал его шампанским. Игорь Северянин, Леонид Афанасьев и Аполлон Коринфский учредили у постели поэта дежурство.

До своего последнего часа, даже в забытьи Константин Фофанов не переставал водить рукой по стене, словно продолжал писать стихи. 17 (30) мая 1911 года около трех часов дня он скончался на больничной койке практически в полном одиночестве, оставив большую семью. Диагноз был "воспаление легких при крайнем истощении". Игорь Северянин принял самое деятельное участие в организации похорон, достал у князя Эспера Ухтомского недостающие для покупки места на кладбище Новодевичьего монастыря рядом с могилой М.Врубеля 250 рублей. На могиле Фофанова долгие годы стоял простой крест, надгробие в виде невысокой каменной стелы было установлено лишь в 1963 году.

Жизнь К.М. Фофанова представляет собой цепь прозаических и будничных лишений: с самой юности постоянная, непреодолимая нищета, болезнь, осложнившая и без того тяжелое существование, психическoe заболевание жены, многочисленные дети - всего 11 человек, из которых двое умерли в раннем возрасте. "Поэт милостью божией" - эти слова чаще всего использовали для характеристики Фофанова. Но в них следует видеть не только восхищение природной одаренностью, но и признание очевидного факта, что всем лучшим в своих стихах он был обязан исключительно природному дару: ни систематического образования, ни широкого кругозора, ни способности к саморазвитию у поэта не было. Это и сделало его творчество заметным явлением в русской поэзии конца XIX века. Все поклонники Фофанова видели в нем не только осуществленные, но и погибающие возможности. Например, А.Н. Майков, назвав его "самым лучшим, самым талантливым, самым крупным поэтом, приближающимся к Пушкину", посетовал: "В нем сидит необычайное дарование, удивительное чутье, и, будь он начитан и образован, это была бы гордость русской литературы".
"Я знаю и читал вас. И хотя, как вы, вероятно, знаете, не имею особенного пристрастия к стихам, думаю, что могу различать стихи естественные, вытекающие из особенного поэтического дарования, и стихи, нарочно сочиняемые, и считаю ваши стихи принадлежащими к первому разряду".

Л.Н. Толстой (1902)


Вы здесь » СовРусЛитЯз » Литовцы, боитесь СРЯ? Азазазазаза » 13. Творчество предшественников русского символизма: Вл. Соловьев, К.