49. Пейзаж у писателей 1-й половины 19 века.
Импрессионистский пейзаж в романах Флобера и братьев Гонкуров.
В романе Флобера «Г-жа Бовари» и Гонкуров очень часто используется обращение к природе. Флобер считал природу вечной мудростью, и в ней порой искал ответы на вопросы. Поскольку в то время вообще импрессионизм был в моде, Флобер его очень любил и взял от него много идей для описаний своего пейзажа в романах и «Г-жа Бовари» и «Воспитание чувств». Он рисовал красочные полотна, с размытыми красками, как у художников того периода. «Госпожа Бовари»: три раза точно очень ярко выражен импрессионистский пейзаж: первый раз он встречается, когда Шарль и Эмма приезжают в Ионвиль - луга сливается в одну полосу с пастбищами, золотые колосья пшеницы расплываются под тенью деревьев в зелени, леса и обрывы исцарапаны длинными и неровными красными черточками - следами дождя. Пейзаж описан в живых ярких красках, что служит подпиткой к сюжету, когда у Эммы в душе живут новые надежды на будущее.
Второй раз ярко описан импрессионистский пейзаж, когда Эмма вспоминает свое юношество в монастыре, как там ей было спокойно и умиротворенно. Пейзаж гармоничен (вечерний туман, лиловая дымка, тонкий флер, повисший на ветвях), описан в нежных тонах, что позволяет унестись далеко в прошлое.
Третий раз - когда Эмма стоит в ночи с Родольфом, и когда он решает, что не поедет с ней, не хочет брать эту обузу. Багровая луна, серебристый отблеск небосвода, тихая ночь, предвещающая бурю.
«Воспитание чувств»: в описании прогулки Фредерика Моро со своей возлюбленной в замке Фонтенбло недалеко от Парижа. Флобер дает развернутое описание, красочно описывает цветы и красоты замка. В моменте, когда Фредерик возвращается в Париж первый раз после посещения Ножана (когда узнает, что ему дядя оставил наследство) - импрессионистский утренний пейзаж парижских задворок: обнаженные фасады линий домой, трубы, дымка.
Потом он описывает маскарад у Капитанши Розанетты - все яркое, маски блестят и сливаются в одно пятно.
Когда Фередерик во время своего второго приезда в Ножан гуляет с Луизой Рокк, в саду показаны деревья и цветы в импрессионистских красках. Их объяснение накладывается на эти цвета и все получает живой, яркий и теплый блеск.
У братьев Гонкуров в романе «Жермини Ласерте» вся жизнь Жермини представляется как импрессионистский пейзаж - вся размытая, нестойкая, темная вперемежку со светлыми периодами.
Очень красиво описан пейзаж во время первой весенней прогулки Жермини со своим мужем Жюпийоном: яркое полотнище неба с лучами первого весеннего солнца, от неба веяло простором и свободой, словно от ворот, открытых в луга. Искрящиеся поля в предвечерней дымке. Все словно плавало в солнечной пыли, которая на закате окрашивает зелень в темные тона, а дома - в розоватые. В конце прогулки небо сверху было серое, в середине голубое, а внизу - розовое. Готовая картина Моне. Жермини попросила еще раз постоять на холме, чтобы полюбоваться пейзажем. Это говорит о ее красивой, открытой душе.
Бал на окраине города, куда едет Жермини со своей подругой Аделью, тоже описан в импрессионистских красках - мелькают белые воротнички вперемешку с яркими юбками, все это кружится и сверкает, превращается в одно прекрасное цветное полотно.

1. Сонь и явь в романе "Аврелия" Жерара де Нерваля.
Был во Франции в первой половине XIX века такой писатель, которого у нас сейчас мало кто Знает, — Жерар де Нерваль (1808—1855). Он был известным поэтом, переводчиком Гете и Гейне. В 26 лет он влюбился в актрису Комической оперы Женни Колон. Об этой любви долго никто не знал, а когда узнали, то никто ничего не понял. Любовь была платонической. Каждый вечер Нерваль проводил у кулис театра, чтобы увидеть Ж. Колон, которую он называл Аврелией. В конце концов он стал принимать посторонних женщин на улице за свою возлюбленную. Выяснилось, что Нерваль «любит монахиню в лице актрисы», что послужило причиной разрыва, когда между Нервалем и Колон все-таки возникла короткая связь. В 33 года у поэта возникли уже явные признаки психического расстройства. «Однажды вечером около полуночи, — писал Нерваль, — я возвращался в часть города, где жил, когда, случайно подняв глаза, я заметил номер одного дома, освещенный фонарем. Это число равнялось числу моих лет. Опустив глаза, я увидел перед собою женщину с бледным лицом, глубоко запавшими глазами. Мне показалось, что она имела черты Аврелии. Я сказал себе: "Это предсказание ее смерти или моей". И не знаю почему, я остановился на последнем предположении; я был осенен мыслью, что это должно произойти завтра в тот же час».
Ночью Нерваль видел «вещий» сон на ту же тему. На следующий день вечером, когда «приближался роковой час», он «стал искать на небесах звезду, которую знал и о которой думал, что она имеет какое-то влияние. Нерваль пишет: «Отыскав ее (звезду. — Авт.), я продолжил мой путь по тем улицам и в том направлении, чтобы она была мне видна, идя, так сказать, за своей судьбой и желая видеть звезду до той минуты, когда смерть поразит меня. Дойдя, однако, до соединения трех улиц, я не хотел идти дальше. Мне казалось, что мой друг (шедший с ним. — Авт.) употреблял сверхчеловеческие усилия, чтобы заставить меня сдвинуться с места; он увеличивался на моих глазах и принимал черты апостола. Мне казалось, что место, где мы стояли, поднимается и теряет городской вид; на холме, окруженном безграничными пустынями, эта сцена делалась сценой борьбы двух духов, образом библейского искушения. "Нет, — говорил я, — я не принадлежу к твоему царству небесному. На этой звезде живут те, кто существовал еще до возвещенного тобою откровения. Оставь меня соединиться с ними, потому что среди них та, кого я люблю, и там мы снова должны найти друг друга"».
В этом отрывке мы находим много болезненных признаков, которые автор называл «вторжением сна в действительную жизнь». Такие переживания характерны для сновидного (онейроидного) помрачения сознания. Этому состоянию свойственны и «борьба» добрых и злых Сил, происходящая вокруг больного, в данном случае «борьба двух духов», и зрительные галлюцинации (превращение женщины в Аврелию, а друга — в апостола). Отмечается ощущение воздействия посторонней силы (апостол через друга Нерваля пытался сдвинуть его с места). В мышлении больного присутствует своеобразная символика: апостол привел Нерваля до соединения трех улиц, это имеет для больного какое-то особое значение; борются друг с другом два духа. Далее Нерваль пишет о том, что ощущает свое тело наэлектризованным, «способным опрокидывать все». Таким образом, в этом произвола, но взятом отрывке из описаний Ж. Нерваля мы находим множество признаков шизофренического психоза. Дальнейшая судьба поэта полностью подтверждает этот диагноз. Болезнь протекала приступами, между которыми он полностью не приходил в себя, неоднократно попадал в психиатрические больтеды, но считал себя абсолютно здоровым. Злоупотреблял алкоголем, постепенно терял связи с друзьями и знакомыми, которые перестали его понимать, писал на рваных бумажках «загадочные» тексты. Надолго куда-то исчезал, превратился в сумасшедшего бродягу и наконец на 47-м году жизни во время очередного приступа болезни покончил с собой (повесился у - входа в ночлежный дом). Из приведенных выше данных видно, что Ж. де Нерваль страдал шизофренией. Надо сказать, что, уже будучи больным, Нерваль значительное время сохранял свои творческие способности, о чем свидетельствуют хотя бы яркие описания его болезненных переживаний. Подобный ход событий имел место в жизни многих творческих личностей, продолжавших создавать яркие произведения, несмотря на болезнь.
Яркое образное описание перенесенного острого психотического состояния содержит произведение Жерар де-Нерваля «Аврелия», где под именем главной героини фигурирует также Женни Колон. Изменение своего состояния писатель очень метко характеризует как «вторжение сновидения в действительность». Сначала ложные и фантастические сны, затем повышение настроения и самочувствия, ему представляется, что силы его удвоились, что в состоянии всё узнать и всё постичь. Затем даются описания своеобразных фантастических ложных воспоминаний, символизации их, а также фантастических грёзоподобных бредовых переживаний. Автор описывает, как, выйдя из дому, он идёт по направлению к звезде, которая по его представлениям, имеет особое влияние на его судьбу. Дойдя до перекрёстка улиц, он решает сбросить с себя «земные одежды», начинает раздеваться, но тут полицейские забирают его. Во время борьбы с полицейскими он принимает всякие предосторожности, чтобы не убить их, так как ему кажется, что он колоссально велик и наполнен электрическими зарядами. Находясь в полицейском участке, он лежит и видит, как над ним разверзается небо и является ему множество картин ярких и красочных. Он живёт как в калейдоскопе: картины, виды, толпы людей постоянно смеются вокруг него, и только одна Аврелия остаётся неизменным центром этого калейдоскопа фантастических видений и звуков, среди которых живёт сам автор. Он видит её то в виде светлой богини, то в виде несчастной жертвы, умирающей на омываемой морем скале, то узнаёт её в уличной певице или слышит её крики в доносящемся до него ночью шуме. Затем наступает неожиданно и сразу непродолжительный выход из этого состояния: как бы просыпается он. Но «просветление» непродолжительно. Он бежит на кладбище, находит его запертым, бросается в церковь, но какой-то внутренний голос подсказывает ему, что Пресвятая дева умерла. Ему встречается священник, и де-Нерваль обращается к нему с просьбой исповедать его. Затем описывается нарастание состояния возбуждения и бредовой интерпретации всего окружающего. Встреченный им на улице рабочий с ребёнком на руках – это святой Христофор, несущий младенца Иисуса. Посыльный с бляхой на груди представляется ему герцогом Бургундским, и он тут же вступает с ним в драку. Идёт дождь – это начало всемирного потопа, и всё человечество должно погибнуть. В него переселился дух Наполеона, и он призван к великим делам. Попав в больницу, он чувствует себя богом и возлагает руки на других больных, чтобы исцелить их. Всё вокруг него приобретает особый смысл и значение – трещины на стене – таинственные начертания; двери в подвал – это вход в подземелье, всё, что говорят вокруг него другие больные полно особого мистического значения. В больнице собрались представители всех человеческих племён, чтобы установить новое течение небесных светил. В систему мироздания вкралась какая-то числовая ошибка, отсюда проистекают все беды человечества.
Выход из болезненного состояния Жерар де-Нерваль описывает как наступающий критически. Причём он сожалеет о прошлых ушедших переживаниях, так как «воображение приносило бесконечные наслаждения».
Таким образом, «Аврелия» Жерар де-Нерваля носит почти мемуарный характер и даёт описание от начала до конца одной из психотических вспышек, которыми страдал сам автор и во время из которых покончил с собой.

М.Кирдань
ВИДЕНИЯ ЖЕРАРА ДЕ НЕРВАЛЯ
3.
Говоря о сути «Аврелии», собственно, о видениях Нерваля, метафизическом опыте Нерваля, невозможно охватить всё целиком, потому что его метафизика легка, туманна, а её очертания, как очертания любых снов, достаточно зыбкие. Я считаю, что в рамках сей работы описывать, перечислять всё, что он видел – бессмысленно, ведь работа – не пересказ и без того известной повести, но какое-то осмысление, подведение итогов. Поэтому я и попробую подвести некоторые итоги к своим мыслям о Нервалевской метафизике и к тому, что уже было сказано выше.
Наиболее интересными видениями мне кажутся его путешествие в города вечного человечества, его проникновение в древнюю историю мироздания и его странный, мерцающий опыт бесед с уже умершей Аврелией, с вечным её образом, с богиней Изидой, с неким животворящим космическим духом, который и есть Аврелия, и есть вообще всякое животворящее начало в жизни земной, есть абсолютное олицетворение красоты. В этих трёх примерах Нерваль преображен как литератор и как духовидец настолько, что просто невозможно обозвать его сумасшедшим – все эти темы, мотивы, образы достаточно известны, ибо пронизывают вообще всё человеческое искусство и человеческую религию во всех временах и народах, но и настолько же неизвестны – чтобы оставаться загадкой, неявным сном человечества, зыбкой мечтой, золотистым сиянием. Нерваль делает неявное явным, он приближает, опредмечивает эти образы. Эти образы, повторяю, не сугубо Нервалевские, они общечеловечны, это тот самый нерв, самая звенящая струна любого творящего человека. Тем значительней кажется опыт Нерваля, что он первый описал этот таинственный духовный нерв человечества, описал напрямую, чуть сказочно, возвышенно, но так, каким оно действительно должно быть, не отягощаясь земной шелухой, рациональностью – не только описал, но и выбрал совершенно уникальный метод, которому только начнут подражать в двадцатом веке, метод удивительный тем, что позволяет проникнуть в нечто духовное, его не разрушив.
В «вечных городах» мы видим то самое человеческое бессмертие, о котором смутно грезит человеческий дух, ибо именно в таком виде существование допустимо и небессмысленно. Мы видим прачеловечество. Мы видим блаженных, творящих людей, живущих кротко и лучезарно. Мы видим Землю с неистощённым Божьим духом, способную порождать всё новые сущности и укреплять всех живущих на ней. Мы видим некий безмолвный огонь настоящей жизни, и мы верим ему, потому что сутолока, суета, сомнительность, грязь, конечность, громоздкость той жизни, к которой мы привыкли – веры уже не заслуживает, и сам Нерваль, пребывая в тёмной Земле, томительно ждёт возвращения в истинную свою родину, и он расположен к ней, он восклицает: «Значит, есть Бог! Значит, есть красота, есть истина, есть бессмертие!», «Итак, это правда, что мы бессмертны, что мы храним здесь образы того мира, где жили прежде. Какое счастье думать, что всё, что мы любили, будет всегда существовать вокруг нас!.. Я так устал от жизни!»
Одно только чтение – видение этих «вечных городов» для нас, читателей, может стать чем-то излечивающим, спасающим, вселяющим надежду и радость. Нет даже необходимости заниматься исследованиями – насколько сии видения правдоподобны, в какой степени то, или иное относится более к прозрению или более к так называемому «помешательству». Этот опыт вполне можно представить как опыт понимания и проникновения в «вечные города» без какой бы то ни было «мистики», одним только творческим порывом, потому что все образы, все мотивы, вся музыка – созданы именно творчески, что лишний раз доказывает не мистичность Нерваля, но мистичность творчества, как такового. Это могло бы стать интуитивным прозрением в сокрытые сферы. Во всяком случае, мы можем сделать два вывода. Есть надежда и радость, а значит реальность описанного несомненна, ибо только радость и слово порождают реальность, и всё остальное лишь видимость, к реальности не относящаяся. Второй вывод – невымышленность «вечных городов» Нерваля подтверждается и тем, что эти же «вечные города» реальны и постоянны во всякой культуре и во всяком народе, Нерваль же даёт свой опыт видения и первый пишет отчётливо о вещах сокрытых и «чувствуемых». Подобный опыт повторится в разной мере и в разных воплощениях и в русской литературе – из того, что известно мне, я могу перечислить – во-первых, конечно же, Достоевский и его «Сон смешного человека», о котором уже упоминалось, далее – Александр Блок, Андрей Белый, Сигизмунд Кржижановский, Даниил Андреев, Николай Рерих, Александр Введенский, Анатолий Ким.
В основных чертах следующие намеченные пункты будут повторяться – там тоже есть реальность творческая, превосходящая реальность земную, там тоже есть тот творческий импульс, который и остаётся единственным мистическим «инструментом» Нерваля. Так же существует масса перекрестий с мировыми литературами, философиями, религиями – прошлого, настоящего и будущего. Так же – всё это темы вечного человечества, единственно волнующие нас в силу того, что они, не могущие быть как-либо подтвержденными рационально, всё же незримо, навязчиво существуют, хотим мы того или нет. В основных чертах так – и картинное создание, преображение прамира, цветка миров, когда Земля была пронизана не существованием, но сущностями, описание духов, так или иначе соприкасавшихся с земной материальностью и с земными иноматериальностями; образ вечной женственности, великого материнского начала в мироздании, постоянного присутствия Божественного промысла и Божественной любви… в основных чертах так.
Напоследок можно выделить описание человеческого «проклятия» у Нерваля. Того, из-за чего мир лишился первоначального животворения, вечности, из-за чего он погряз в крови, скрежете, страхе. Нерваль возвращается к этой теме постоянно и подходит к ней с разных углов, живописует это проклятие с совершенно различных ракурсов на различных стадиях. Сначала это хорошо известный уже по Достоевскому мотив «разрушенного рая».
У Достоевского – из-за некоего проявления земной страсти, земной бренности, казалось бы – вполне безобидного – «прачеловечество» чудовищно искажается, утопает в демоническом вареве, доходит до состояния «человечества настоящего, земного». Нерваль, писавший на полвека раньше, рассказывает о некотором изгнании, когда он, нервный, испуганный и обозлённый, начал кидаться на светлых духов, пытаясь объяснить им что-то несусветное – мол, среди них затесался его двойник, пытаясь что-то им доказать. Он не совершил ничего преступного, но проявил чрезмерно много земного, «человеческого», от чего и почувствовал вскоре, что духи (они же – предки, или братья) отвернулись от него. Но это лишь малая доля.
Далее Нерваль описывает мифологически картинно становление мира, рассказывает о великом «соглашении сил природы» о первых духах земли, о появлении лучезарной богини, о первобытных существах, о разделении на роды и расы, о пятой расе – расе ифритов. Ифриты – есть демоническое начало, с которого всё началось. Мир дал трещину. Проклятием крови было заражено всё человечество, жизнь Земли стала истощаться, роды старели, мир поражался смертью, бесплодием. Бесплодием – в любом значении, в буквальном ли, в духовном, творческом. Испуганное, измученное человечество в агонии и незнании стало терзать само себя и чем больше терзало – тем больше мучений приносило себе же. Замыкался некий мучительный круг существования. Существование стало спрягаться со страданием. Нерваль даёт метафизические и в то же время вполне художественно-исторические толкование Великого Потопа.
Но на время снова зазвучал прерванный гимн небес и земли (Хор Жизни, как например, описал бы этот гимн Анатолий Ким), проявилась гармония, согласие новых рас. Что всё-таки продолжалось недолго – отвратительные проклятые народы выбирались из тьмы небытия сначала незримо, затем физически, проявляясь в новой жизни и опять искажая её. Вечная ночь началась, продолжается. Здесь нечто действительно высоко художественное и философичное. Нерваль показывает тоску, плач Аврелии – она же Вечная Женственность, она же Лучезарная Богиня, она же Вечная Матерь – печаль о страданиях мира, о его чёрном, необратимом круговороте и – вдруг говорит о смерти этой Вечной Матери, никак смерть не трактуя. Мы знаем, что Аврелия, любовь Нерваля, умерла, казалось бы, ведь для метафизического стояния мира это всё равно не столь важно, но для Нерваля – важно, и у него вместе с Аврелией умирает и Вечная Матерь, и жизнь, и мироздание – не в романтическом, а в буквальном и философском смысле. Апокалипсические картины Нерваля логически связываются именно со смертью земной Аврелии. Ближе к концу Нерваль описывает сновидение, в котором видит обширное кладбище, где кровью написана история вселенной. Там лежит огромное, разрубленное на куски, тело женщины. И далее безобразные разрубленные куски женщин всех рас и возрастов – «люди мало-помалу разрубили на тысячи кусков вечную красоту, и новые расы всё более и более отдаляются от могущества2 и совершенства».
Сама любовь к Аврелии была для Нерваля любовью, прежде всего, к вечности, к великой мирозданческой красоте, и тем более была она недосягаема. После смерти земной Аврелии Нерваль пытается искать её в иноматериальных мирах, образ её поначалу пронизывает его сны, но затем отдаляется – некие голоса утверждают, что всё потеряно – и действительно; всё больше Нерваль ощущает себя замкнутым в мире, похожем на кладбище, мировая оставленность, опустошённость простирается на немыслимые расстояния в немыслимые глубины бездн.
4.
В двадцатом веке были и новые попытки, более или менее удачные – проникнуть в мир, познать и увидеть его, но решительность Нерваля исключительна, новаторство его бесспорно, он дал «ключи» всем последующим искателям, мало того – он писал в совершенно новом стиле и выработал, создал этот стиль, идеально подходящий для описания вещей зыбких, неявных и для литературно нелинейного раскрытия мира, людей, событий.
Опыт Нерваля – опыт метафизической литературы, основанный не на эксперименте, а на действительном желании увидеть, проникнуть, познать. Видения миров и духов утверждают для человечества право искать красоту, жаждать бессмертия, творить радость, пытаться созидать мир, а не разрушать его. Видения – расширяют нас, позволяют нам глубже и значительней понимать вселенные, отказавшись от линейного, пресного и никчёмного «рационального взгляда на мир».